Саксонский сад

Но вот и молочная. Мои спутники внимательно смотрят на наслаждающихся молочными продуктами варшавян. Я зову официантку.

– Чего изволите?

– Крынку простокваши и ситного хлеба, – отвечает мама.

Официантка таращит глаза.

– Мама, не стоит, – шепчет Зося, – что-то неприятно выглядит эта простокваша. У нас и прислуга не стала бы есть такую.

– Фью! – свистит Владек. – Разве это простокваша? Это сыворотка. У нас в К. простоквашу можно ножом резать.

Поняв, в чем дело, официантка исчезает.

(Я замечаю, что первоначальное восхищение Саксонским садом убавилось у почтенной мамы процентов на тридцать.)

– Пан Болеслав, – обращается она ко мне, – а детская площадка далеко отсюда? Пойдемте к этим бедняжкам…

Возле Желязной Брамы мы вторично пересекаем главную аллею и выходим к площадке, сплошь усеянной живыми человеческими телами. Дети и няньки их, сбившись, как сельди в бочке, сидят тут, лежат, спят, плачут, шьют, разговаривают – словом, делают, что кому взбредет в голову.

– О, раны Христовы! – восклицает мама. – Как? И вот тут, на этой площадке, где ни травинки, в пыли и тесноте, играют здешние дети? О, боже, боже!.. Да у нас в деревне телятам – и то лучше! Посмотри, пан Болеслав, какой крошка! У него, верно, и зубки еще не режутся, а он уже здесь. Няня! Няня! – окликает она какую-то женщину. – Почему ваш ребенок так плачет?

– А потому, милостивая пани, что нет молока в бутылочке, ему нечего сосать.

– Так ребенок из бутылки сосет! А где же его мать?

– Пани с паном гуляют в саду, только пани сама не кормит.

Моя почтенная приятельница гневно махнула рукой, и мы пошли дальше.

– Скажите, это молельня? – улыбаясь, спрашивает Владек, указывая на огромное причудливое здание в швейцарско-китайском вкусе.

– Это летний театр.

– Ага! А вот то каменное здание наверху, похожее на кофейник?

– Это резервуар для воды.

– Ага!.. А это что за овраг?

– Пруд.

– Пруд без воды? Хи-хи!.. А вон там мальчик с гусем?

– Фонтан.

– Ага! Как же вода проходит – через мальчика или через гуся?

– Через гуся.

– Ага! А этот желобок у пруда?

– Ручеек для птиц.

– Ага! Стало быть, птицы в Варшаве едят грязь?

– Нет, только пьют.

– Ага!..

В эту минуту снова появляется какой-то мальчик с голыми, по-шотландски, ногами.

– Скажите, пожалуйста, который час?

– Четверть четвертого.

– Мама, пойдем есть мороженое, – просит панна Зофья.

– Идем! Ну, веди нас, пан Болеслав, – говорит, сильно нахмурясь, мама.

Мы еще раз пересекаем главную аллею; пани зажимает нос, панна краснеет, ее кавалер разевает рот во всю ширь, Франек цепляется за руку матери, а Биби лезет под ноги своему поводырю, который кричит:

– Пан Болеслав!

Несколько человек оборачиваются, а я краснею.

– Пан Болеслав, – повторяет обладатель бархатного картуза, – разве в Варшаве и на деревья ставят заплаты из жести? Зачем?

Но я не знаю зачем и молчу, однако вижу, что белые зубы моего собеседника производят на людей, сидящих на скамьях, не меньшее впечатление, чем его темно-зеленые перчатки и упирающаяся Биби, которую он ведет на веревке.

– Скажите, что это за фигура? – робко спрашивает панна Зофья, указывая на статую, страдающую в равной мере как отсутствием надписи, так и недостатком одежды.

– Зося… не смотри туда, – увещевает ее мама, – это неприлично!

Зося вспыхивает, Биби лает, и весь наш караван приближается к кондитерской, куда мы наконец входим и занимаем столик под навесом.

– Чего изволите? – спрашивает официант, которому, судя по виду, ближе знакомы сласти, чем мыло.

– Мне подайте мороженого, – заказывает мама.

– И мне мороженого, – повторяет за ней дочь.

– Тогда и мне мороженого, – присоединяется Владек.

– А тебе, пан Болеслав?

– Мне черного кофе.

– А Франеку пирожное, – решает пани.

Официант исчезает и спустя некоторое время возвращается, неся на подносе все заказанное.

– Ах, какие маленькие порции мороженого!.. – удивляется мама.

– Прикажете получить по счету сейчас?

– Что это значит? Разве мы собираемся убежать?

– Я про это ничего не говорю, а только иные посетители так и норовят улизнуть, не заплатив, – поясняет официант.

Я чувствую, что становлюсь пунцовым, как панна Зофья и ее мама, которая тут же достает кошелек и спрашивает:

– Сколько с нас следует?

– Три порции мороженого, – перечисляет официант, – сорок пять копеек.

– Такие маленькие порции по пятнадцати копеек?

– Ничего не могу поделать!.. Чашка кофе – семь с половиной копеек.

– На улице Новый Свят – пять копеек, – прерывает пани.

– Ничего не могу поделать!.. Пирожное – пять копеек.

– А в других местах и получше этого стоит три копейки.

– Всего пятьдесят семь с половиной копеек, – подсчитывает официант.

Тем временем на нас со всех сторон нацеливаются лорнеты; вокруг сыплются замечания:

– Вот деревня! – говорит один.

– Этот шут в картузе просто бесподобен! Настоящий форейтор.

– А гусынька недурна, только одета старомодно.

Слушая эти замечания, моя компания сидит как на иголках, я багровею, и даже у Франека делается испуганное лицо. Только стриженая Биби остается безучастной и за это время успевает завести знакомство с коричневым английским сеттером. Наконец мы трогаемся.