Сахалин

 - Ведь были среди них и такие, которые обращались с прислугой сравнительно вежливо, а со мной не могли! - с улыбкой вспоминает "каторжанка-баронесса". - Зовет меня, а приду - нож острый. Чуть что не так, не по ней, складочка какая, оборочка, ногами затопает, кричит: "Что ты думаешь? Ты баронесса? А? Баронесса? Ты каторжанка! Лишенная прав! Понимаешь?" Стоишь, молчишь, улыбаешься...

 И презрительная улыбка, с которой вспоминает она об этом, вероятно, была и тогда на лице баронессы Геймбрук.

 Супруг господ служащих это окончательно выводило из себя.

 - Сейчас бегут мужьям жаловаться. Я молчу, а они кричат: "Уйми ты эту стерву!"

 Жизнь ее сложилась так. Служащие махнули на нее рукой: "Пусть живет, как знает! Ну, ее к черту!" Жены служащих молили Бога:

 - Хоть бы портниху хорошую из России прислали.

 А за неимением таковой, заказывали "баронессе", ругались при этом ругательски, платили невероятные гроши и кричали:

 - Что ж ты не благодаришь? А? Мало тебе? Недовольна? "Баронесса" ты? А?

 Эта "молчком-молчавшая" баронесса была колом в глазу жен господ служащих.

 - Вы себе представить не можете, что это за дрянь, что за мерзавка эта "баронесса"! - рассказывала мне одна. - По человечеству иногда пожалеть захочешь, хоть и каторжница, а все-таки жаль. Заказы ей даешь, чтобы с голода не сдохла, сделать для нее что-нибудь хочешь. Так нет, куда тебе! Фанаберия! Говорить не хочет! Принесет заказ, хоть бы слово сказала! Не желает! Вид такой, словно она тебе одолжение делает! Она ведь баронесса! Как же ей! Мелкая такая душонка, мразь! Уколоть на каждом шагу норовит. В платье что, скажешь, не так, сейчас тебе: "Извините, сударыня, в Петербурге так носят". Она ведь из Петербурга, она баронесса, она все видела, все знает, а я что? Да я жена служащего! Жена твоего начальника! Честная женщина! А ты каторжанка, ссыльная, тварь, поджигательница!.. Этого понять не хочет.

 Так тянулась "каторга" баронессы. Работала за гроши, кое-как билась, жила и... молчала.

 - Думала, говорить отучусь! - с улыбкой вспоминает "баронесса".

 С одной стороны, каторжане, "шпанка", "сожительница", что может быть общего с ними у молодой интеллигентной женщины? С другой стороны, жены служащих, завидев которых издали беги на другую сторону:

 - Сейчас "ты". Ругань. Попреки "баронесса".

 - Так и жила между небом и землей. Шпанка попрекает, глумится: "баронесса"! Интеллигенция здешняя попрекает, глумится: "баронесса"!

 Это стало, наконец, невыносимым, и баронесса пошла в сожительницы к некоему фельдшеру, сосланному за убийство своей жены. Все-таки был человек поинтеллигентнее других.

 Пошла не любя.

 - Вы его знаете. Можно ли такого любить? Да уж очень тошно, тоска взяла. А он клялся и божился, что исправится.

 Это вызвало всеобщий злорадный восторг:

 - А? Что! К фельдшеришке в сожительницы пошла! Вот вам и "баронесса"! "Баронесса"! - Ха-ха-ха!

 - Совсем потерянная личность! - с брезгливым сожалением говорила мне супруга одного из крупных служащих. - Даже досадно, что она когда-то титул такой носила! До чего дошла! С фельдшером спуталась! Разводили их потом, - грязь, грязь какая!

 Фельдшер - грязный комок сала, возбуждавший во всех отвращение. Ничего противней этого толстяка с эспаньолкой, отпущенной под губой, на которой красовалась какая-то злокачественная язва, я не видал на всем Сахалине.

 - Вот экземплярчик! - показывал на него в лицо доктор. - Опять какую-нибудь малолетнюю приторговываешь?

 - Есть экземплярчик! - расплывалось у фельдшера жирное, лоснящееся лицо.

 Он практикует потихоньку, пользуется невежеством поселенцев, ворует лекарства, - и все, что зарабатывает таким способом, тратит на "штучки", "экземплярчики", "предметы", предпочитая "малолеточек-с".

 Интеллигентная женщина скоро надоела развратнику-фельдшеру.

 - Забеременела я еще от него! - с дрожью отвращения вспоминает баронесса. - Господи, что тут пошло! Что заработаю, он тащит на покупку девчонок. В дом их таскать начал. Отлучишься из дому, придешь, он какие-нибудь мерзости уж делает. Во двор выйдешь, он там под навесом. Придет избитый весь, исколоченный... Выгнала я его. Не идет. "Моя, - кричит, - изба!" Начальству я на него жаловалась. Господи! Сколько унижений! Хохочут все: "Ну, что же, баронесса, вы с вашим фельдшером ссоритесь? Вы помирились бы! А? Он ведь человек интеллигентный!" Насилу развязали меня с ним.

 Фельдшер ушел, баронесса осталась с ребенком от него.

 Удивительно странное впечатление испытывал я, когда сиживал в гостях у этой "каторжницы-баронессы", теперь уж поселенки.

 Мы сидели в маленькой, узенькой комнатке, с чистой постелью, покрытой одеялом из серого арестантского сукна.

 На окне стояла герань, на комоде под лампой была сшитая из лоскутков подставка. Это все-таки придавало маленькой, темной комнатке какой-то уют. Было видно, что живет человек, привыкший к некоторому комфорту.

 Разговаривая со мной, баронесса курила, гасила окурки об стол и оставляла их тут же, на столе, среди кучи пепла, плевала посреди пола, и от этого веяло каким-то бездомовьем, сахалинской оголтелостью, каторжным отсутствием женственности.