Сага

И пяти минут не прошло, как Дюрьец уже дрыхнет всем на загляденье.

— Только дети могут так засыпать.

— И еще китайцы, — говорю я. — В Пекине люди спят где угодно — за рулем велосипеда, в переполненных ресторанах, в автобусе.

— Часто там бывали?

— Никогда. Но мне рассказывали.

Из своего угла я могу наконец разобрать, что происходит в коридоре, благодаря застекленной двери, позволяющей видеть силуэты в полный рост. Но порой вид реальности запутывает ее еще больше.

— Господин Станик… вы не знаете, что там за карлики толпятся в коридоре?

— Ах, это… Там в самом конце коридора «Прима», агентство по набору актеров. Меня все это тоже заинтриговало, и я туда заглянул. У них там пробы для какого-то американского фильма, который частично снимается в Париже. Им требуется двести взрослых лилипутов. Желательно белокурых и двуязычных.

— О чем фильм?

— Они не смогли сказать точно, пока это называется «Ад кромешный». Там есть сцена с лилипутами и женщинами-великаншами — несколько десятков эдаких толстенных мамаш.

— Барокко…

— Когда дело касается символики, американцы никогда не боятся перебора. Это их сильная сторона.

Опять молчание.

Если директора студии придется прождать еще пару часов, лучше это время чем-то заполнить.

— Вам не кажется, что эта встреча напоминает ловушку для дураков?

— Позвольте, я угадаю, Марко. Вы раньше никогда не работали для телевидения, да и ни для чего другого, впрочем, так что не понимаете, зачем вас позвали на этот таинственный сериал, который выходит на экраны осенью.

— Нет, я на этом канале уже горбатился. Переписывал по-французски диалоги «Властелинов галактики», японского мультфильма. И еще сделал несколько синопсисов для «Двух сыщиков в аду». Но ни один не прошел.

Он спрашивает, заплатили ли мне. За мультик самую мелочь, а за остальное вообще ничего.

— Ну вот, потому вас и позвали. Они знают, что вы готовы согласиться на что угодно и за самую смехотворную сумму.

Наверняка он прав. А я вполне способен дать облапошить себя во второй раз. Неважно. Да, я, Марко, хочу стать сценаристом, это единственная цель моей жизни, и она, должно быть, легко читается на моей физиономии. Я душу готов продать тому, кто приоткроет мне дверь. Да, я готов глотать обиды, писать всякую дребедень, получать гроши, вообще ничего не получать. Мне это безразлично. Когда-нибудь они сами будут лизать мне руки, хотя еще и не знают об этом.

— А вы почему здесь, Луи?

Чувствую, что он колеблется между пустой отговоркой и потоком откровенности.

— Потому что я так называемый бывший. Предлагать себя для этой работы — просто мой способ побираться. Мое время давным-давно миновало, и сегодня я хватаюсь за что угодно без всякой горечи. Я как старая заезженная кляча, которую не отправляют на живодерню только потому, что она хорошо знает дорогу и мало ест. Впрочем, я ведь только это и умею.

— Что именно?

— Километрами закручивать сюжет.

Спящий беспробудным сном Дюрьец ворочается на своем диванчике. Коридор затопляет новая волна соломенно-желтых карликов, серьезных, как на папском богослужении, готовых показать себя во всей красе. Станик опускает в кофейный автомат пару франков и протягивает мне один из двух стаканчиков. По его словам, телевизионный канал делит это здание с «Примой», и еще на верхнем этаже есть монтажная. Вчера по телефону продюсер спросил, свободен ли я сейчас. Я так и не понял, зачем кому-то срочно понадобился.

— Послушайте, Марко, не будем отрицать очевидное. Если канал собирает в одной комнате молодого ретивого сценариста, готового работать задаром, писучку, промышляющую любовными романами, изнуренного бомжа и «бывшего» в летах вроде меня, значит у них наверняка где-то прокол.

Обычно я к циникам симпатии не испытываю. Особенно когда они выбирают своей мишенью простаков вроде меня. Но в его манере говорить на скользкие темы без всяких обиняков есть что-то привлекательное. Словно он уже хочет установить рабочую обстановку и заранее избавить наши будущие отношения от мишуры вранья. И окончательно похоронить любое яканье. Но все же простачок во мне хочет быть услышанным. С некоторой долей искренности я осмелился сказать, что не могу относиться к этой работе легкомысленно. Уважать придуманную историю — значит уважать тех, кому она предназначена, и самого себя. А сомнительная нравственность заказчиков тут дело десятое.