Сады диссидентов

Но Цицерон оставил свои тайны при себе, словно повинуясь стародавним наставлениям некоего лейтенанта Лукинса: держи-язык-за-зубами-пусть-думают-что-хотят. “Держи пули в пистолете”. Ну, один раз Цицерон все-таки выстрелил. Случай сделать это представился сам – в образе парочки хиппи, которые однажды постучались к нему в дверь в Принстоне, в июне 1979 года. Это как раз было лето между последним годом его учебы и первыми неделями его преподавательской работы – как бы звеном, соединившим прошлую жизнь с нынешней.

Стелла Ким, подумал Цицерон, оделась по такому случаю скромно, как ей казалось: только тяжелое ожерелье из стеклянных бус и черный берет в качестве украшения да фиолетовая блузка, которую Цицерон совершенно точно уже видел где-то раньше – на Мирьям. Что ж, оно и понятно, что Стелла Ким, надевая одежду из гардероба Мирьям, видела в этом подходящий способ носить живую память о подруге: ведь для обеих женщин главенствующую роль в жизни играло понятие Личины. Ну, а Харрис Мерфи вполне удачно прикинулся дешевым заместителем Томми Гогана: джинсовая рабочая рубаха, теннисные туфли, волосы, открывавшие уши не при помощи ножниц, а при помощи расчески, и очень глупая бородка, призванная и выставить напоказ, и спрятать физическое уродство. Иными словами, дешевка – она и есть дешевка.

Харрис Мерфи и Стелла Ким уговорили Цицерона пойти с ними выпить кофе или пообедать, а потом уже заговорили о цели своего визита. Цицерон привел их в такой ресторан, где, по его мнению, они должны были ощутить себя в своей тарелке, – где можно заказать сэндвич с проросшими зернами, а когда они спросили его, что он будет есть, ответил, что совсем не голоден. Эта парочка явно нервничала по поводу своих планов, но в то же время и гордилась ими, а еще от них исходила явственная гетеросексуальная вонь. Вся эта юридическая мелодрама окутывалась влажными испарениями какого-то свидания, о котором не говорилось ни слова, однако Цицерон безошибочно чуял, что оно было. Стелла Ким непременно бросит Мерфи: это тоже не вызывало у Цицерона никаких сомнений. Уж слишком она во всем его превосходила.

Разумеется, из них двоих только Стелла знала хоть что-то о Розе, поэтому только Стелла и вела разговор и делала намеки. Мерфи просто слушал и бросал на нее полные обожания взгляды. Однако Цицерон понял, что именно Мерфи станет настоящим опекуном мальчика, если им удастся задуманный маневр. Стелла Ким может и ухватиться за это дело, и бросить его, отложить в сторону с той же легкостью, с какой она надевала или снимала фиолетовую блузку Мирьям. Она показала Цицерону свою ценную добычу – письмо из Никарагуа со злопыхательским завещанием, всунутым в голубой конверт авиапочты.

– А почему все это должно происходить в Филли? – спросил Цицерон.

– Никто точно не знает, в чьей это юрисдикции. Но Роза вызвала полицию в Пенсильвании, может быть, потому, что копы в Куинсе сказали ей, что так нужно. А может, они просто хотели спровадить ее подальше.

Цицерон прекрасно понимал, о чем говорит Стелла. Он сам такое видел, и не раз. Роза вечно лезла в бутылку и ко всем цеплялась: к смущенному директору школы, к налитому пивом управляющему в супермаркете, к беззащитному библиотекарю или даже к водителю автобуса. И всем хотелось поскорее отделаться от Розы – особенно полицейским.

– Он ее внук.

– Целых два месяца она даже не пыталась выяснить, что с ним и как. Мы просто действуем в интересах самого Серджиуса. В общем, соглашайтесь.

– Значит, вы хотите, чтобы я встретился с этим судьей.

– Мирьям нет на свете. Больше никто не может сказать то, что можете сказать вы.

Это и в самом деле было так.

А через две недели явился его шанс – стать той соломинкой, которая переломит хребет верблюду. Он оделся так, чтобы произвести подобающее впечатление, и пришел туда, куда его попросили прийти: в обшитый деревянными панелями, провонявший трубочным табаком кабинет старикана, которому все происходившее, похоже, нравилось ничуть не больше, чем самому Цицерону. И все же, когда начались расспросы, Цицерон почувствовал тошнотворный натиск монолитного лицемерия – лицемерия, присущего учреждению, власть которого именно в том и заключается, что оно заставляет каждого человека испытывать отвращение к себе самому, одновременно отступаясь от собственного болезненного любопытства. Цицерон старался не глядеть судье в глаза, замкнувшись в бункере, стенами которого служили его негодование, чернокожесть и щеголеватый костюм.

В этом помещении он мог отдать дань уважения или Розе, или Мирьям, но не обеим одновременно. Если, конечно, это можно было назвать данью уважения. И он подумал, что, пожалуй, проще всего – сделать выбор в пользу умершей.

– В этих прискорбных…м-м…необычных – м-м, м-м… Было высказано предположение, что вы могли бы предоставить…м-м…далеки от идеальных…в условиях полной конфиденциальности…м-м…решение остается за мной – любой свет, который вы могли бы пролить…м-м…