Сады диссидентов

Просто ему не хотелось стать тем человеком, который сообщит Розе, что ей больше нельзя возвращаться к себе домой. И что если она захочет покинуть стены лечебного центра имени Льюиса Говарда Латимера, то ей остается надеяться лишь на гостеприимство одной из своих замужних сестер – а их Роза давным-давно испепелила презрением за удушливый конформизм, то есть за переезд во Флориду. Наверняка их отпрыски живы, но сами они давно лишились рассудка! Нет, услышав, что Роза находится в чуть ли не коматозном состоянии, Цицерон подписал бумажку, которую требовалось подписать, и вышел, так и не воспользовавшись приглашением войти в палату и взглянуть на больную. Он поскорее вышел из этого унылого учреждения, сунул галстук в карман и зашел в ближайшую пиццерию. Съел в честь Розы кусок “Куинса” с добавочной порцией сыра – именно этим она питалась, помимо сока “V-8”, – а потом пошел ловить поезд F. И, раз уж его занесло по делу в город пяти районов, решил перед своим Джерсейским транзитом ненадолго задержаться на Манхэттене – заглянуть на Вест-Сайд-хайвей и лизнуть чей-нибудь член. И чем больше, тем лучше.

* * *

У луны его жизни было два лика, две стороны: одна – светлая, другая – темная. Вот сторона, освещенная солнцем: неуклонное овладение словарем, который помогал ему формулировать догадки относительно тех малоизученных ложных положений, что навязывают свой диктат окружающей повседневной жизни, и позволял обрушиваться на эти положения с суровой и блестящей критикой. Цицерон Лукинс научился громить семинары, как когда-то громил шестиклассников, своих шахматных противников: вначале он разбивал в пух и прах ряды их пешек, а потом обходился с главными фигурами, как с пешками. В этом ярком свете Нью-Джерси, в комнатах для семинаров, в уставленных книгами кабинетах и в полных аудиториях, где Цицерон вставал, чтобы опутать лектора своими замысловатыми сомнениями, облеченными в вежливую форму, – в этом ярком, бескомпромиссном свете Цицерон завладевал вниманием своих наставников. Под их руководством он начал публиковать статьи и участвовать в конференциях. А потом, уже не дожидаясь ничьего разрешения, принялся писать свою первую книгу, самовольно поднявшись уже на ту ступень, где стояли его вчерашние наставники.

А темная сторона? Свою вторую жизнь Цицерон начал под руководством совсем другого наставника – заезжего аспиранта Дэвида Янолетти, тридцатидвухлетнего итальянского еврея, чья молодая лысина уравновешивалась буйной темной растительностью, служившей как бы вторым, скрытым под одеждой, костюмом. Эта растительность выглядывала отдельными завитками из-под воротника и рукавов рубашки и окутывала его скользкое маленькое тело точно так же, как тело Цицерона окутывала шоколадная пигментация: оба, раздевшись, не оставались совсем уж голыми. Наставничество Янолетти проявилось в том, что он помог второкурснику Цицерону расстаться с девственностью, преодолеть глупые опасения, что здесь, в Джерси, ему позволено исповедовать гомосексуальность лишь теоретически, и доказал, что здешний научный Эдем вовсе не обязан являться еще и монастырем.

Те забавы, которые Цицерон пару раз испробовал в Саннисайде, в уборной при спортивной площадке, конечно, предлагались и по эту сторону Гудзона. Пограничная река! Явная Судьба, да? И в самом деле, чем, интересно, занимались тут Льюис и Кларк? Или, если уж на то пошло, Аллен Гинзберг? И вот, с такими-то мыслями, Янолетти усадил Цицерона в свою “Тойоту-Короллу” (Цицерон в ту пору еще не умел водить машину – и хотя бы в этом являлся абсолютно типичным нью-йоркским пареньком) и повез его на обзорную экскурсию по славным притонам и прочим сортирным достопримечательностям, расположенным вдоль платной автострады Нью-Джерси: зона отдыха “Дж. Фенимор Купер”, зона отдыха “Джойс Килмер”, станция обслуживания “Клара Бартон”, и особенно годная и плодоносная станция обслуживания “Уолт Уитмен”.

Видя затруднения Цицерона, боявшегося вождения, Янолетти сделал ему прощальный подарок в конце семестра, в один теплый майский вечер: он повез Цицерона в город его юности, хотя Цицерон даже не смотрел в ту сторону после смерти родителей. После вкусного, но легкого (что было благоразумно) ужина в итальянском заведении на Гудзон-стрит щедрый любовник познакомил его с грузовиками, которые прятались в тени разрушенного Вест-Сайд-хайвея, где они были припаркованы разгруженными и открытыми (чтобы избежать вандализма со стороны случайных бандитов), а главное – приобщил к тому, что творилось почти каждый вечер внутри и вокруг этих грузовиков. Вот там Цицерон и открыл для себя – не просто теоретически, умозрительно или понаслышке, – а открыл для себя в самом буквальном, физическом смысле, убедившись во всем собственными глазами, ушами, носом, руками и членом, – ту бесстыдную гомосексуальную вакханалию, которая стала возможной на небольшом историческом отрезке между Стоунуоллскими бунтами и появлением СПИДа.