Социальная работница, которая оставила для Цицерона Лукинса сообщение через секретаря кафедры сравнительной литературы, явно не ожидала, что у нее в кабинете появится такая личность: и ладно бы еще в твидовом пиджаке, темно-синем галстуке, в дешевых мокасинах, с безупречной речью и литературным выговором. И ладно бы еще эта аккуратная прическа “афро” – ровно подстриженные и уложенные завитки дюймовой длины (ведь все это было за много лет до того, как вырвались на волю настоящие дредлоки – его волосяной жаргон, его прибавочная стоимость, его непереводимое “я”). Все это было просто пустяками по сравнению с эрудицией и дерзостью, которые так и перли из чернокожего мужчины весом под центнер. С таким отношением Цицерон сталкивался постоянно с тех пор, как покинул танцевальный зал “Ренессанс” и отправился в Принстон: тупое изумление, которое проступало на лицах бюрократов при виде Цицерона, служило ему неизменной наградой не только за все блестящие карьерные достижения, но и за умение подстраивать голос под местные нормы. Ясно, что, разговаривая с этой дамой по телефону, он ввел ее в полное заблуждение своим голосом. И не было даже нужды гадать о том, как какой-нибудь Кларенс Томас[34] копил обиды задним числом, потому что благодаря своим достижениям Цицерон получил возможность сам, воочию, наблюдать реакцию либералов, когда они вживую сталкиваются с демонстрацией равноправия
– Наверное, вы знаете, что у нее есть сестры во Флориде. Никто из них не откликнулся. В один из редких моментов просветления миссис Циммер предложила нам связаться с правлением библиотеки Куинсборо, но, похоже, ее сотрудничество с этой организацией закончилось несколько лет назад. Ее родная дочь умерла. У нее есть внук, но он еще малолетний и к тому же живет далеко. Вас она назвала не то зятем, не то приемным сыном – ну, может быть, мы что-то неправильно записали.
– Доля правды в этом есть, – ответил Цицерон.
– Может быть, вы подскажете, есть ли еще какие-то родственники, кому можно позвонить…
– В данный момент я, пожалуй, лучшая кандидатура.
– Еще она упоминала некоего Арчи.
– Сомневаюсь, что сейчас он может оказаться полезен.
Цицерон периодически звонил Розе из своей принстонской квартиры, и до него самого дошло далеко не с первого раза, о ком это она толкует.
– А кто это – друг? Посетители, даже если они приходят изредка, служат для таких больных спасительными тросами, особенно на переходном этапе, пока к нему еще не приставлен постоянный персонал для ухода.
– Насколько мне известно, этот человек женат и предпочел бы, чтобы его во все это не впутывали.
Цицерон подумал, что вряд ли отношение этих людей к Розе улучшится, если он объяснит им, что она довольно уверенно чувствует себя в воображаемом мире. Нет уж, Арчи Банкер не будет помогать миссис Циммер решать кроссворды в вашей комнате для приема посетителей; не станут этим заниматься и Авраам Линкольн, Фиорелло Ла Гуардиа или Джон Рид. Так что пусть лучше социальная работница будет шокирована (если захочет) рискованным намеком на то, что Роза охмурила женатого мужчину. Пускай лучше здешние бюрократы будут начеку и имеют в виду, что в их стенах оказалась дама не робкого десятка, пускай знают, чего им ожидать, когда у Розы снова наступит “момент просветления”, да и в любом случае, даже если не наступит.
И остается только молиться, чтобы у Розы достало сил разгрызть эту чертову мясную косточку, это богоугодное заведение заживо и спокойно выплюнуть.
Воспылав негодованием-на-недооценку сразу и за себя, и за Розу, Цицерон Лукинс, пожалуй, оказался гораздо ближе к той задаче, о выполнении которой даже не помышлял, когда заходил в этот кабинет: стать не только промежуточным поверенным Розы, но – да, еще и ее суррогатным, приемным сыном, адвокатом одинокой души, тотемным животным духом. Последним спутником ее жизни, запасным питчером, который заменит ей и Дугласа Лукинса, и Арчи Банкера.
Цицерон отчасти сомневался, но не собирался мешать их попыткам.