Сады диссидентов

И Серджиус остался с Розой наедине.

– Кто? – требовательно спросила она.

– Я – Серджиус. Твой… сын Мирьям.

– Кто?

Глаза сверлили его насквозь, нижняя губа выпятилась в саркастической усмешке, хотя, казалось бы, на сарказм она была теперь попросту неспособна. А может быть, это как раз и была ее последняя способность.

Пожалуй, присутствие Стеллы Ким оказалось бы тут небесполезным – хотя бы для того, чтобы Роза приняла ее за Мирьям. Тогда, быть может, благодаря сходству Роза и поняла бы значимость момента. Серджиус и Роза – два кровных родственника, последние из оставшихся в живых. Хотя нет, вдруг понял Серджиус. У меня же есть еще эти никчемные дядья Гоганы. А у Розы есть и сестры во Флориде, и еще какая-то родня в Тель-Авиве. Мои двоюродные бабушки, мои троюродные братья и сестры – только я их совсем не знаю. Правда, Стелла Ким говорила, что они сейчас очень редко общаются с Розой. Ну, видя ее состояние, кто бы стал винить их за это? А он сам – что он тут делает?

– Я учился в школе в Пенсильвании, поэтому не мог… после их смерти…

– Кто?

– Погляди на мое лицо, – подсказал он. – Ты когда-то говорила, что я вылитый Альберт. Твой муж. – Серджиус отважился на жестокость лишь потому, что почти лишился надежды, что Роза его узнает.

– Кто?

Живые глаза и сардоническая гримаса излучали вести из какого-то другого, уже не подлежащего спасению мира. А все остальное – поблекшее и поддельное тело, усаженное на стул, будто манекен, и это птичье кудахтанье, – все это, быть может, расплата за его, Серджиуса, преступление беспамятства. В комнате между ним и Розой толпились покойники, но не могли подсказать собственных имен.

А потом, вызвав у Серджиуса такое удивление, что к его горлу подступила рвотная масса, Роза произнесла целое связное предложение – тем самым рассудительным и повелительным голосом, от которого он весь дрожал четырех-пятилетним мальчиком.

– Ты хоть представляешь себе, сколько я уже не ходила в туалет по-большому?

– Нет, – наконец еле выдавил он.

Она сощурилась и прошипела ответ на свой же вопрос:

– Одни только ошметки. – Она обрушила всю мощь своего презрения на жалкий результат собственной целеустремленности, некогда не знавшей никаких преград. – Я тужусь часами. И что же? Одни только ошметки – вроде тех, что из носа высмаркиваешь, Цицерон.

Это имя ничего ему не говорило.

– Я Серджиус, Роза. Твой внук.

– Кто?

Так они и кружились, как будто приближаясь к сточному отверстию. Серджиус называл Розе имена своих родителей, упоминал дядю Ленни, говорил о Саннисайде, но всякий раз слышал в ответ все тот же чудовищный хохоток. Потому что он понял: то, что поначалу он принял за какие-то не то вздохи, не то всхрюки, вылетавшие у нее из груди, на самом деле были попытками рассмеяться. Она призрачно кудахтала от удовольствия, что ей удалось перехитрить своего посетителя. Она дважды назвала Серджиуса незнакомым для него именем – Цицерон. С какой стати? Неужели философ – ее воображаемый друг? Книг в палате не было. Глубина Розиного взгляда оставалась непроницаемой. А может быть, это была и не глубина – только призрак глубины. Не забывайте, да не забыты будете. Серджиус вдруг остро ощутил потребность унести что-нибудь на память из Розиной палаты – как сувенир об этой экскурсии по руинам. Вдруг у нее есть тут какая-нибудь старая камея с Линкольном? Какой-нибудь медальон из тех, что украшали когда-то устроенное ею домашнее святилище. Благодаря альбомам для монет, подаренным Ленни, этот фетиш живо сохранился в памяти Серджиуса, он до сих пор хорошо помнил дядины насмешки: “Твоя бабуся предпочитает царя Авраама с терновым венцом вместо короны. Гляди, вот этот цент – Народный Линкольн”.