Сады диссидентов

Может быть, она просто стала “мешуга аф тойт”[17] – свихнулась от утрат. Пополнила ряды тех, кто, потеряв всех близких в катастрофе, принимается искать такой фон, где можно анонимно и в то же время искренне выплакать свое горе. А может, это вовсе и не было безумием – ну, или было не таким уж полным безумием, скорее каким-то хитрым изворотом. Может, хитрость в том и заключалась, чтобы распылить и обезличить сам акт скорби – а заодно и заморозить, затормозить его, превратить в некое постоянное занятие. Мы, евреи, скорбим, и ничего с этим не поделаешь, и нет в этом ничего нового. Дайте мне побывать на шести миллионах похорон – тогда, может быть, я и утешусь. А к тому времени все мои умершие близкие уже растворятся дождевыми каплями в море. Тогда я и забуду их имена.

Все эти похороны в Короне, в Вудсайде, в Форест-Хиллз или даже на Манхэттене служили и еще одной практической цели: они позволяли Розе вырваться на волю из дома, уводя подальше от ближайших окрестностей Гарденз, от этого лабиринта давних обид. Потому что запас ее дерзости и стойкости уже подходил к концу. Эти похороны превратили Саннисайд в “предбанник”, в прихожую на пути к более важным местам. А Розе необходимо было время от времени вырываться из дома на волю – помимо будничных вылазок в магазины за покупками или до почтового ящика, чтобы бросить письма. Роза слишком много смотрела телевизор – свой великолепный новый цветной телевизор. Бывали дни, когда ей казалось, будто она сама проваливается сквозь экран туда, на стадион Ши, на дальнюю часть поля – в эту соблазнительную зелень, которая как будто насмехалась над давним Розиным равнодушием к зелени. Бывали дни, когда она подолгу играла с настройкой цвета, пытаясь добиться правильного алого оттенка на щеках актеров в “Надежде Райана”.

Вот в таком-то настроении Роза и наткнулась на этот комедийный телесериал – и заинтересовалась просто потому, что услышала, будто там дело происходит в Астории. Она-то думала, что уже разучилась влюбляться, – пока не увидела Арчи. Одутловатого фанатика с лицом, искаженным болью. Вначале Роза почти не слушала, что именно он говорит: она слышала только знакомую до боли музыку его акцента. Он невнятно бормотал и растягивал гласные – настоящая карикатура на аборигена Нью-Йорка! Ее реакция? Этого стоило ожидать – впрочем, после множества подобных ударов молнии, случавшихся в ее жизни, она не переставала поражаться тому, насколько вспышка чувств к очередному мужчине – будь то судья, полицейский или простой портовый грузчик – связана с сексуальными позывами. Просто поразительно, что мозг все еще шлет сигналы к отдаленной и позабытой области! За последнее десятилетие она ни разу не приглашала к себе в постель ни одного мужчину (если не считать нелепого эпизода с кузеном в ту самую ночь, когда его убили). Чтобы Роза могла увлечься, мужчине, прежде всего, нужно обладать нелепым тайным тщеславием: пожалуй, это и было единственной чертой, объединявшей всех ее любовников. Возможно даже, тщеславие мужчины должно было затмевать ее собственное, – чтобы ожесточенные перепалки между ними казались обоснованными.

Так Арчи прокрался к ней в сердце и чресла.

Конечно, можно было бы обойтись без Эдит – но у мужчин же вечно есть жены, правда?

В другие дни Роза вместо телевизора смотрела в окно – наблюдала за Гарденз. Если она смотрела в окно кухни достаточно упорно и настойчиво, то у нее в руке остывала чашка с чаем, а фигуры соседей – даже тех, кто стоял совсем близко и махал ей рукой – расплывались, как будто Роза мысленно производила фотосъемку с большой выдержкой. Она видела только здания, изгороди, растения, которые или разрастались, или сохли на грядках и вдоль дорожек, – видела само время как таковое. Мало-помалу новые жильцы “балканизировали” некогда общую, общественную территорию. Малая частичка планеты, некогда принадлежавшая всем одновременно, превратилась в обычную собственность, в скопление разгороженных клочков земли, заросших сорняками, причем на каждом клочке могли уместиться разве что чугунный гриль для барбекю или пластиковый стул: так трусливо утверждались взгляды на права человека – практически в духе легендарной вражды Маккоев и Хэтфилдов. Даже пешеходная дорожка – и та оказалась “приватизирована”. Теперь, идя по Гарденз от Скиллман до Тридцать девятой, приходилось танцевать кадриль, обходя хаотично выросшие прямо на пути новые заборы и ограждения.

Единственное, что мешало ей испепелить горящим взглядом людей, чтобы от них остались одни призраки, – так это то, что, когда Роза опускала глаза на собственные руки, сжимавшие чуть теплую чашку, – она понимала, что и сама сделалась невидимкой. И не оставалось в живых никого, кто оплакал бы все это как следует.

А значит, каждый день нужно было находить и читать новые списки умерших, красить губы, надевать черный брючный костюм и, глядя на лежащее в гробу тело, оплакивать все сразу – и тело, и душу, и мир, и верования, – день за днем сходящие под землю.