Незадолго до рождения Оджи я заявила – возможно, чуть слишком громко для того, чтобы это прозвучало убедительно, – что я не уверена, что так уж сильно хочу внуков. На протяжении двадцати пяти лет я с любовью воспитывала собственных детей, но теперь мне очень нравилась моя новая жизнь без этих забот. Я наконец-то стала свободной и могла, если хотела, всю ночь работать – или весь день заниматься любовью. Мой дом вновь стал чистым и опрятным. И я совершенно не была убеждена, что мне хочется вновь вернуться к заботе о ребенке, пусть даже и частичной.
И я – вопреки мнению многих членов семьи, встретивших мой манифест безразличия с изрядным скепсисом, – оказалась права. Я не схожу с ума по “внукам” как таковым. Но я безумно люблю именно этого внука – это голубоглазое кудрявое чудо. И моя любовь не становится меньше от того, что я осознаю, что, вероятно, точно так же полюбила бы любое чудо, которое произвел бы на свет мой сын.
Это чудесное чувство любви и преданности стало для меня еще более живым, когда родилась моя вторая внучка Джорджиана. Сложный и тонкий процесс, который превращает несколько нитей ДНК в живое существо, – результат действия слепых биологических сил. Этот процесс может пойти неправильно.
Джорджи – умненькая, хорошенькая, очень трогательная и счастливая малышка. Однако маленькая мутация в одном из генов привела к тому, что у этой девочки есть редкая особенность, которая называется врожденный меланоцитарный невус (ВМН). Самый заметный симптом этого заболевания – это огромное родимое пятно (невус), которое покрывает большую часть спины ребенка. Однако ВМН также затрагивает и мозг ребенка и может привести к проблемам в развитии, а кроме того, повышает риск заболеть потенциально смертельными видами рака кожи (одна мысль о ребенке, больном меланомой, способна избавить нас от любых сомнений в том, что вселенной безразличны человеческие заботы).
Нам повезло. Джорджи уже два года, и она чувствует себя отлично. Но вот что примечательно: болезнь Джорджи, со всеми сопутствующими ей тревогами и потенциальными угрозами, совершенно не изменила мое отношение к ней или отношение к ней ее родителей, дядей, теток и дедушек. Что может быть более драгоценным, чем кудрявые белокурые локоны Джорджи, ямочка у нее на подбородке, ее прелестный смех, ее пылкая любовь к животным, ее поразительное умение радоваться жизни?
Разумеется, это верно и в отношении родителей тех детей, которые страдают куда более тяжелыми и сложными заболеваниями и врожденными особенностями.
Эта специфическая и безусловная преданность конкретному человеку – одна из странностей любви, и особенно странной в этом смысле кажется любовь к ребенку. Эта любовь составляет суть одного из величайших парадоксов человечности. В конце концов, вы можете подумать – как думали многие поколения экономистов, – что общественные отношения покоятся на конкретном вкладе каждого из членов общества, на взаимном обмене выгодами и обязанностями. Удивительно, что случайное стечение обстоятельств сделало именно этого маленького человечка такой значительной персоной в нашей жизни.
Быть может, вы подумали, что такие чувства свойственны лишь отцам и матерям. В самом деле, чувства, которые я испытываю к Оджи и Джорджи, какими бы сильными они ни были, все равно не достигнут той глубины, мощи, страсти и степени одержимости, не стоят так дорого, как отцовская и материнская любовь. Или, может быть, вы подумали, что, поскольку забота о детях присуща далеко не только биологическим матерям, мы все любим детей в целом, как таковых, а не
Но конкретика любви, судя по всему, неразрывно связана с самим фактом заботы. В те же дни, когда я стала бабушкой, родились дети у четырех моих студенток и коллег по Беркли (может быть, научных статей наша лаборатория производит и не так уж много, зато детей мы производим в изобилии). Все эти дети чрезвычайно милые, и хорошенькие, и умные, и я с большим удовольствием беру их на ручки и воркую с ними. Но они – это не мой Оджи и не моя Джорджи.
Конечно, эту конкретность, направленность любви мы принимаем как нечто само собой разумеющееся: она неотъемлемая часть заботы о детях, суть этого чувства. Подобно обитателям Лейк-Вобегона[70], этого микрокосма человеческой природы, все наши дети одарены гораздо выше среднего. (Конечно, из-за этого разговоры о детях могут очень раздражать. В качестве ученого, исследующего детей и детство, мне долгие годы приходилось выслушивать родителей, которые любую дискуссию о детях вообще немедленно превращали в рассказ об их собственном Ребенке. Поэтому, как только я, новоиспеченная бабушка, чувствую искушение восславить необычайные достоинства Оджи и Джорджи, я пытаюсь заставить себя прикусить язык – впрочем, сознаюсь, это не слишком мне удается.)