S.W.A.L.K.E.R. Байки из бункера (сборник)

– Гонишь ты все. Мы ведь не в реале, а в цифре. Старый фильм смотрел, «Матрица»? Так там был чел, Нео, тоже сквозь стены ходил. Просто особая программа.

Бек, как выяснялось, «Матрицу» смотрел и легко поражал оппонента на его же поле.

– Если матрица, тогда уж агент Смит. Нео не мог никого заражать, а Смит копировался в обычных юзеров… вирусная программа, сечешь? Точно как мы.

Херувим-Хер, двадцать третья буква русского алфавита, молчал. Впрочем, он всегда молчал. То ли был немым от рождения (но как его тогда взяли на Фронт?), то ли дал невесть кому обет безмолвия. Молчал, светясь в сумраке нежным овалом лица и напоминая ангела с рождественской открытки. Это впечатление, как и в случае Центуриона, был обманчивым – Херувим очень скоро стал самым сильным бойцом в группе, чем вызывал лютую зависть Бека.

– Нет, послушайте, – снова врывался в разговор Падре, – вся беда оттого, что человек и вампир разделены. Если раздернуть электрон на частицу и волну, что будет хорошего? А им бы слиться опять, и тогда…

– Возникнет совершенное существо, во всем подобное богу, – ядовито завершал фразу Озон-Бозон.

За это его и не любили в отряде, а только терпели.

Но такого он в письмах матери не писал.

* * *

На первом инструктаже, сразу после прибытия на базу, Центурион прочел своей группе краткую лекцию по технике безопасности. Это было привычно, а вот детали лекции вызвали у Озона нервный смех.

– Осиновый кол и вообще любое дерево в сердце – правда, – говорил Центурион, заложив руки за спину и вышагивая перед выстроившейся пятеркой. – Насчет головы – тоже правда. Остальное – полная лажа.

– А солнечный свет? – решился Бек.

Перевозили их в кузове крытого брезентом и воняющего бензином грузовика. Когда Центурион стукнул по борту и велел вылезать, за брезентом оказался глубокий вечер. Что не помешало Озону отлично видеть, а ведь до этого незалеченная куриная слепота (генетический дефект и еще один раздражающий подарок матушки, во всем любящей естественный ход вещей) изрядно его доставала. Мир был резок, сфокусирован, четок, но болезненно черно-бел. Белое с серыми полосами туч небо, черные деревья в лесу. Черная (на самом деле синяя) форма товарищей с белыми клиньями погон. Белое лицо Центуриона, черные глаза, серый кривящийся рот. Ночное зрение хищника в поиске жертвы. Их не кормили с утра, и голодовка начала сказываться.

Это не был тот дикий, разъедающий нутро голод, который помнили «реформированные» из диких Симба и Падре. Скорее, гложущее, нудное, как зубная боль, неотвязное беспокойство. Легкая чесотка под кожей. Желание бежать (куда?) и делать (что?). Дневные рационы уже ожидали в палатке-столовой, но сначала полагался инструктаж. И Озон терпеливо стоял, переминаясь с ноги на ногу.

В ответ на вопрос Бека куратор ухмыльнулся:

– Много ты тут видел солнца? Но если хочешь точные сведения, то нет. Нет, мы не сгораем на солнечном свету. Дело в цифре или в чем другом – не знаю. Солнечный свет обжигает глаза и слепит, это правда, но надо просто сузить зрачки. Вот так.

И куратор показал, превратив зрачки в узкие щели. Красиво. И страшновато, как и все, связанное с новой жизнью.

– И последнее. Кровь. Мы питаемся только син-кровью.

При этих словах он вытащил из кармана форменных штанов фляжку и хорошенько к ней приложился. Обычная хромированная фляжка в кожаной оплетке. Старлей Вереснев в такой носил коньяк. У Центуриона во фляжке был, похоже, совсем не коньяк, потому что на губах после нескольких глотков осталось густо-темное. Облизнувшись, куратор договорил:

– Человеческая кровь, неважно чья – своих или противников – под запретом. За нарушение – смерть. А теперь можете питаться.

И они пошли питаться в хлопающую на резком ветру – снабженцы плохо натянули – палатку. У син-крови в жестяных термосах был привкус железа и сладковато-кислый запах. Чем-то она по вкусу напоминала кисло-сладкие тефтели, которые мама готовила Озону в детстве из настоящих – а не синтетических – помидоров и соевого мяса. Более жидкая, чем кровь, но гуще воды, она приятно грела желудок… и не насыщала. Беспокойство оставалось, и с каждым жадным глотком Озону все яснее становился последний и самый важный запрет.

Бек, попробовав, конечно, сплюнул:

– Холодная. Гадость. А настоящая, – тут он клыкасто улыбнулся тихо заправляющимся Симбе и Падре, – тепленькая, небось.

Симбу передернуло. Падре поднял на Бека блестящие, похожие на маслины глаза и спокойно ответил:

– Теплая. Даже горячая. Но когда пьют тебя, становится очень холодно.

Бек – редкий случай – не нашелся, что ответить.

Херувим не стал пить вместе с остальными, а спрятал термос в заплечный мешок. Может, стеснялся?

* * *