С тобой навсегда

— Ой, Петер, смотри! Гриб!.. — я показываю рукой. — Да какой чудный!

— Где? — Петер пригибается, отводит в сторону еловые ветви.

Действительно, недалеко от нас, почти на самой тропинке, по которой мы недавно бежали, сидит такой красавчик, что от него нет сил глаза отвести!

Мы бросаемся с Петером к этому грибу и — совершенно счастливые — хохочем. Рассматриваем его со всех сторон; присев на корточки, щупаем, отводим стебли травы, снимаем со шляпки листик. Нам даже жалко этот гриб срезать — так он красив. Но должна же быть у нас хоть какая-то добыча. А этого большого гриба нам вполне хватит на суп!

Право срезать гриб я уступаю Петеру. Он гость все же.

Петер аккуратно, под самый корешок, срезает этого красавца, изумленно взвешивает его в руке, крутит перед собой — любуется, нюхает, дает понюхать мне, смеется. В конце концов мы опять целуемся и в обнимку идем к машине.

Мы внимательно смотрим под ноги, мы даже переворачиваем некоторые подозрительные листки. Но больше ни одного гриба не находим. Такие мы, видно, незадачливые грибники. Или не на то напали место, или все грибы уже кто-нибудь до нас собрал. Но мы нисколько не огорчены. Нами найден царь-гриб. Это во-первых. А во-вторых… мы, кажется, нашли друг друга.

Через час мы выезжаем с проселка на трассу. Петер переключает рычаг передач, набирает скорость.

Рука его — большая, сильная — красиво лежит на рукоятке рычага. Я осторожно кладу свою руку — узкую, мраморно-белую — поверх его. Я знаю, что так нельзя делать — нельзя отвлекать водителя от вождения, — но рука моя сейчас так легка, она почти невесома. Я не думаю, что она помешает Петеру. А я хочу чувствовать сейчас движение его руки. Те слова, что он сказал мне под елью, в этот момент просятся и из меня. Но что-то мешает мне еще произнести их. Моя рука смелее уст моих — она, лаская руку Петера, сейчас красноречивей всяких слов говорит о любви.

— Я уезжаю завтра, — говорит Петер, быстро взглянув на меня.

Глаза его, успеваю заметить, — серые, как тучи.

Рука моя становится деревянной. Потом рука умирает, падает на сиденье рядом со мной.

Я не знаю, что сказать. И только поэтому ничего не говорю.

Петер, не дождавшись ответа, продолжает:

— Я думал, у меня есть еще дня два… Я так хочу побыть с тобой! И мне так нравится Петербург и этот лес. Но вчера получил телеграмму. Дело требует моего присутствия. Не хотел говорить об этом утром — чтоб не испортить настроение.

— Петер… — язык плохо слушается меня.

— Люба, ничего не говори сейчас! — просит он. — Выслушай меня внимательно! Я уже давно должен быть в Лейпциге. Съезд закончился, я уладил дела фирм. И остался только потому, что хочу быть с тобой. Или чтобы ты была со мной… Я боюсь — и признаюсь тебе в этом, — я боюсь, что ты забудешь меня, и я тебя потеряю.

— Нет, Петер, — перебиваю его. — Если только о том речь, не волнуйся. Я не забуду тебя…

Глаза мои предательские опять полны слез. Но это уже слезы обиды — не от того, что он говорит, а от того, что он так вдруг уезжает. Я остаюсь одна — как прежде. И опять все распадается в моей жизни, едва наметившись, сама основа моей жизни — любовь, — символ, заключенный в моем имени, как бы теряет смысл… словно опора уходит из-под ног. И именно в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала.

— Ты не поняла, — Петер съезжает на обочину, останавливает машину и поворачивается ко мне всем корпусом. — Люба, я сейчас уеду совсем не надолго. От силы — на месяц. Я справлюсь с делами и вернусь к тебе. А если ты не возражаешь, то вернусь — за тобой. Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?

Мне приятны его слова, но все равно грустно.

— Я подумаю, Петер. Я не могу ответить так сразу. И не могу я вдруг все бросить. Мне не семнадцать лет, когда это легко, когда это делаешь, не задумываясь. И мне даже не двадцать… И я ведь не птичка перелетная!

От этих слов Петер почему-то начинает улыбаться. Потом говорит:

— Ты — птичка. Ты самая нежная красивая птичка. И я от тебя без ума!

Он опять выезжает на шоссе и гонит автомобиль за сто километров в час…

… Когда мы подъезжаем к дому, день еще в полном разгаре. Время так уплотнилось в моем восприятии! Выходит, у нас с Петером еще целый вечер впереди, и мы можем что-нибудь придумать. Наряд у Петера, конечно, не для «светских похождений», да разве в наряде дело…

Я не отпускаю Петера переодеться:

— Нужно же чтоб кто-то донес мне гриб!

Петер, будто только того и ждал, с готовностью хватает корзину с нашим единственным грибом и выходит из машины.

Дома я заставляю Петера принять душ, ибо от него почему-то уже не пахнет ни лесом, ни костром, а только — табачным дымом. Петер не возражает, он очень послушный. Принимая душ, он шумно плещется и смешно фыркает. Пока он в ванной, я наскоро готовлю что-нибудь поесть.

Минут через пять, слегка приоткрыв дверь в ванную, протягиваю Петеру халат моего отца. Отмечаю мельком красивую фигуру Петера. Я была права — это настоящий Зигфрид из старинных германских сказаний… Я бы сейчас с удовольствием полюбовалась на него, но подглядывать, как будто, не совсем хорошо.