С русскими не играют

…Разумеется, невозможно закрывать глаза на благие намерения, если они даже направлены, по моему мнению, не туда, куда нужно, и реализуются не так, как следует. Я не отрицаю также права блюсти свои интересы, даже если они абсолютно противоположны тому, что я не могу не считать правильным. Но отсутствие правды и ясности может нагнать на меня отчаяние, поэтому я вынужден требовать их. Я не могу упрекнуть нашу политику в нечестности по отношению к другим государствам, но она заслуживает этого упрека по отношению к нам самим. Если бы мы сказали, в чем истинные мотивы такого поведения, вместо того, чтобы делать вид, будто отдельные акты нашей политики логически происходят из ее правильных основных идей, то сейчас наше положение было совершенно иным и мы могли бы многого избежать. Истинная причина нашего отказа от участия в венских совещаниях после прибытия англо-французского флота в Дарданеллы [118] и акцентирования нашей поддержки в Петербурге требований западных держав и Австрии заключается в ребяческом страхе, как бы не оказаться исключенными из “европейского концерта” [119] и “не утратить положения великой державы”. Нельзя представить ничего более нелепого, чем это. Ведь болтать об “европейском концерте”, пока две державы ведут войну с третьей, – это прямо-таки деревянное железо; а положением великой державы мы, право, обязаны не благоволению к нам Лондона, Парижа или Вены, а доблести нашего меча. К этому все время примешивается известное раздражение против России, которое я готов понять и разделить, но которому нельзя сейчас поддаваться, потому как это нанесет нам вред. Где нет честности перед самим собой, там нет и ясности. Мы живем и действуем так (хотя все же не столь спонтанно), как в Вене: там, будто в сонном дурмане, они все время ведут себя так, как будто война России уже объявлена. Но как же можно в одно и то же время быть нейтральным, выступать в роли мирного посредника и в то же время рекомендовать вещи, подобные предложениям, сделанным морскими державами [120], – это мой слабый ум не может понять».

Вот еще одна выдержка из письма Герлаха:

«Потсдам, 4 января 1855 г.

…Я думаю, что здесь мы с вами можем быть заодно если и не в принципе, то хотя бы на практике, ведь я, следуя священному писанию, считаю, что нельзя делать зла для того, чтобы вышло добро; сотворивший это будет осужден [121]. Заигрывание с Бонапартом и либерализмом есть зло, а в нашей ситуации это, по-моему, это еще и глупо. Вы забываете (ошибка каждого, кто покидает наши края) о личностях, а ведь именно они все решают. Как вы можете предпринимать такие замысловатые обходные маневры при таком беспринципном и неблагонадежном министре, которого, помимо его воли, толкнули на ложный путь, да и при таком своеобразном (чтобы не сказать жестче) государе, действия которого невозможно прогнозировать. Учтите же, что Фра Диаволо – убежденный бонапартист [122]; вспомните-ка его поведение во время государственного переворота, покровительство писаниям Квеля, а если хотите что-то посвежее, то могу вам сообщить, что на днях он в письме Вертеру (тогдашнему посланнику в Петербурге) выражал нелепое мнение, что, если мы хотим быть полезны России, нам следует присоединиться к договору от 2 декабря, чтобы иметь право голоса в переговорах… Если переговоры, происходящие в Вене, обернутся таким раскладом, что можно будет рассчитывать на успех, то нас привлекут и не станут игнорировать нас с нашим 300-тысячным войском. Это уже и сейчас было бы нереально, если бы мы своим постоянным прихрамыванием на обе ноги, а иногда и на третью, не подорвали доверие к себе и не утратили способности внушать страх. Я очень хотел бы, чтобы вы приехали сюда хотя бы на несколько дней, чтобы лучше ориентироваться. Я знаю лично, как легко дезориентироваться при длительном отсутствии. Имея ввиду такой личный характер наших условий, трудно рассказывать о них в письменной форме, тем более что тут и тут замешаны люди бесцеремонные и ненадежные. Мне всегда бывает не по себе, когда его величество откровенничает с Фра Диаволо, ведь когда король чувствует, что он чист перед богом и перед собственной совестью, он не только со мной, но и со многими другими бывает откровеннее, нежели с Фра Диаволо. В этом откровенничаньи видно смесь слабости и хитрости на одной стороне и редкого подобострастия – на другой, а приводит это к самым печальным последствиям».

* * *

Не всегда меня вызывали в Берлин по делам внешней политики, иногда это касалось вопросов, возникавших в ландтаге, куда я после моего назначения посланником [123] был переизбран 13 октября 1851 г. Когда образовался вопрос о преобразовании первой палаты в палату господ [124], я получил следующее уведомление от Мантейфеля, помеченное 20 апреля 1852 г.: