С пером и автоматом

— Не спеши, дружище, с выпиской, — сказал журналист. — Подлечись как следует, наберись сил.

Он достал из сумки газеты, вышедшие без Чапичева. Яков тотчас же стал просматривать их. В двух номерах нашел и свой материал — статью о бронебойщике Кучумове и подборку стихов. Газеты тут же пошли по рукам.

Деревянкин протянул еще газету.

В ней был напечатан очерк Деревянкина: он написал о подвиге корреспондента Чапичева в подразделении автоматчиков. В очерке привел оперативные данные, сколько техники и живой силы уничтожили артиллеристы благодаря поэту-корректировщику. Командование представило журналиста к правительственной награде.

После первых расспросов о жизни редакции Чапичев поинтересовался, не рассердился ли редактор, что нового корреспондента угораздило в госпиталь.

— Да нет, об этом он ничего… — ответил Деревянкин успокаивающе. — Война есть война. Все качал головой, когда узнал, как тебя немцы в танке катали. Вот, говорит, чертов поэт, куда забрался. Кстати, я и сам недоумевал, как ты там очутился, пока не поговорил с автоматчиками. Они прислали благодарность за твой подвиг. После этого редактор послал меня к ним. «Лучше бы статью от них получить, чем благодарность», — ворчал он, а сам вижу, гордится тобой. То и дело повторяет: «Вот неугомонный! Вот шальной!» Ты мне хоть сейчас расскажи, как там было, в чужом танке? Особенно когда его подцепили и потащили бог знает куда? Сознание, наверно, помутилось?

— Было дело, струхнул порядком, — признался Чапичев. — Но потом освоился и стал думать, как быть дальше. Вспомнил почему-то слова Суворова: «Смелого пуля боится…»

— Зря ты тогда не взял меня с собой: пришлось писать очерк по рассказам, — посетовал Деревянкин.

— Это чувствуется, — Яков слегка улыбнулся.

— А что, не так разве было?

— Если сказать по правде, то все было наоборот. Ну да ладно.

Чапичев быстро разорвал конверт, который ему дал корреспондент, вынул письмо и сразу, казалось, забыл обо всем.

Деревянкин сидел и внимательно следил за выражением его лица. Глаза Чапичева сразу как-то потеплели, и на губах появилась мягкая улыбка.

— Живы! — наконец произнес он. — Долорес пишет, дочурка…

От радости он начал тихо читать стихи:

Вблизи Салгира рос я молодым,

Там юность промелькнула безмятежно,

Как я люблю тебя, мой чудный Крым!

Неугасимо, ласково и нежно…

— Сам понимаю — не шедевр, — сказал он, — но в них встреча с детством, и тогда я чувствую себя мальчишкой. Знаешь, что мне чаще всего снится? Нет, не наши горы, не море, хотя море я люблю до самозабвения. Мне снится паровозное кладбище, где мы играли в детстве. Зной, заросли чертополоха, стрекозы. Цикады постукивают, а на стертых рельсах — проржавленные паровозы. Мне всегда их было жалко. Ведь все есть: и котлы, и колеса, только приборы сняты и свистки…

Чапичев замолчал, а Деревянкин продолжал с удивлением глядеть на него. Причем здесь паровозное кладбище?

— У этих паровозов-«кукушек» были пронзительные свистки. Паровоз умер, а звук навсегда сохранился в ушах. Странно. Наверное, так и поэт. Он весь не умирает…

— Я понимаю, — отозвался Сергей. — А если, скажем, нет у человека поэтического дара, тогда как?

Деревянкин чуть улыбнулся.

— Я уже говорил, кажется: в каждом человеке живет творческое начало, и проявляется оно по-разному. О Галиченкове слыхал? Талантливый снайпер! Свой талант, свое призвание каждый должен сам найти. Ведь можно быть просто талантливым на любовь к людям. И это высший талант. Я хотел бы обладать им и на него променяв бы любую поэтическую славу. А если хочешь откровенно: я вовсе и не поэт. Пушкин или там Маяковский к тридцати шести все завершили. А я, по сути, еще только начинаю. Я должен торопиться, строчки — они как незакаленные стрелы. Поживут день-два, в лучшем случае чуть больше, и умрут.

Поэт всегда с людьми,

Когда шумит гроза,

И песня с битвой вечно сестры.

— Так это же здорово! — воскликнул Деревянкин.

— Гениально, — согласился он. — Эти строки переживут века. И очень жалею, что не я их написал. Мне хотя бы три таких строки. Три на всю жизнь… А теперь послушай мои:

Нет на свете больше чести,

Как в бою фашистов бить,

Воевать с народом вместе,

Верно Родине служить…

— Ты зря бичуешь себя, — сказал Сергей. — Твои стихи тоже нужны, они воюют, как солдаты. Их московские артисты исполняют со сцены. Я сам слышал.

Чапичев оживился:

— Не заливаешь?

— Честное-расчестное.

Деревянкин вдруг почувствовал, что отныне они стали особенно близки.

— Я сегодня очень взбудоражен, — признался Яков. — Говорю, сам не знаю что, а все думаю о них, моих милых. О дочурке особенно. В ее первом письме сорок восемь букв. Сорок восемь! И какие буквы! Огромные-преогромные. Вот полюбуйся.

И он протянул Деревянкину письмо.

— Каждая буква — подвиг.

— А где жена и дочь?

— В Крыму…

Чапичев задумался и стал читать стихи:

Когда приходят сумерки в бою,
И мы лежим в землянке у печурки,
Я вижу Долоресочку мою,
Родную, непослушную дочурку…