С отцами вместе

Он говорил что-то еще, забыв освободить из своих широченных ладоней маленькую руку Анны. Так они и подошли вместе к столу. Митя сел, расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки: ему вдруг стало жарко. Анна успела отметить про себя, что он сильно загорел, похудел и даже будто стал выше ростом. Но он все такой же простой, немного угловатый, с добрыми глазами, с теплой улыбкой!

— Хлебушко собрали? — начал Митя деловой разговор.

Ему рассказали, что собранное зерно лежит в бывшем поповском амбаре и охраняется комсомольцами, не забыли и о ночном походе по дворам. К удивлению Андрея, член укома Митя одобрил разгром самогонных аппаратов.

— Голодающие спасибо вам скажут, а что перегнули самую малость — это ничего, исправим ваш промах.

У Мити уже созрел план действий. Андрей и Анна сейчас же начнут обход деревни с двух концов и пригласят в клуб всех, у кого нашли самогонные аппараты.

— Скажите, что вызывает представитель из уезда. Я с ними поговорю!

— Мы палку перегнули, а ты ее сломать хочешь? — спросил Андрей.

— Там видно будет! — неопределенно ответил Митя.

Через час более двадцати осиновцев сидели на скамьях, ожидая расправы. На сцене вокруг Мокина жались предревкома Герасим, Анна и Андрей.

В первом ряду вертелся невысокий крестьянин, он то и дело оглядывался назад, передвигался с середины скамейки на край и обратно. Митя припомнил его. Когда созывалось собрание по поводу создания ячейки, этот мужик предлагал завезти в деревню побольше мануфактуры, соли, керосина, а крестьяне за такую заботу послали бы своих сыновей в комсомол. Митя посмотрел в окно без двух стекол, еще не вставленных после разгрома, подошел к шатающемуся столику и обратился к старому знакомому:

— Вот ты, дядя, скажи мне, зачем самогонку гонишь?

Мужик соскочил со скамьи, указал рукой на собравшихся:

— Как обчество, так и я. Монополку революция закрыла, мы уж забыли запах николаевской водки, так хоть своей хлебнуть по праздникам!

— Ты бы все хлебал! — возмутился Митя. — Пьешь, хлеб переводишь, а на Волге люди с голода пухнут и умирают. Ты слыхал об этом?

Все притихли.

— Кажись, слыхал… Объясняли комсомолы!

Митя так и вцепился глазами в самогонщика, тот присел на скамью и опустил голову. Слова Мокина пригвоздили его.

— Ну вот, тебе разобъясняли, а ты все-таки свое гнешь. У нас на станции рабочий класс последнюю корку пополам ломает, с голодными делится. Я свою норму кеты отдал, мать моя золотые обручальные кольца не пожалела…

Кивнув на Андрея, Митя заговорил громче:

— Осиновские комсомольцы со своей десятины добрый урожай собрали, хотели продать его да клуб в порядок привести, вон окна без стекол, библиотеки нет. На Волгу хлеб ребята посылают, а ты… А вы тут пшеницу на водку перегоняете! Самогон есть хуже всякого белогвардейца и японца. Ты, дядя, сколько зерна перепортил?

Новый вопрос вторично поднял крестьянина со скамьи.

— Ну… с мешок на это дело пустил…

— Так! — многозначительно произнес Митя. — Мешок, значит?

Он взял из рук Анны тетрадку и что-то записал в нее и опять обратился к самогонщику:

— Фамилия?

Мужик через плечо указал рукой в зал.

— Другие поболе меня гонят, им ничего, таких не записываешь, а за меня сразу ухватился. Ты Петуховых тряхни, парень!

— Тряхну! — твердо сказал Митя. — А фамилию скажи! Должен я знать, сколько ты на голодающих вносишь!..

Робость и страх слетели с лица мужика, он вдруг заулыбался.

— Ты, рабочий класс, не хитри! Скажи нам, как попу на исповеди, зачем приехал? Хочешь за шиворот взять да в каталажку посадить? А если на голодающих собираешь, так мы не против!..

— Не против! Боже упаси! — оживились на скамьях другие самогонщики.

— Видал! — совсем повеселел Митин знакомый. — Против нету. Где-то за Уралом мой братан после германской войны осел. Може, и у него кишка кишке кукиш кажет! Пиши мешок!

Довольный таким оборотом дела, Митя заговорил добродушно.

— Моя забота — хлебца для голодающих добыть!

В зале зашумели.

— Так бы сразу и сказал!

— А мы-то думали… Нагнал страху!

Около печки засопел толстомордый, с большим мясистым носом мужик. «Еще один знакомый», — шепнул Митя председателю ревкома. Прошлой осенью на собрании мужик был в полушубке, опоясанном красным кушаком, не давал говорить Феде-большевичку, показывал ему большой волосатый кулак. Сейчас толстомордый глухо прокашлялся и сказал, обращаясь к односельчанам:

— Чего размякли? Рабочий класс наговорил тут с три короба. А что получается? Пролетарии всех стран, соединяйтесь и ешьте наш хлеб. Все они голодные, на них не напасешься! Ничего я не дам!

— Петуховским голосом поешь, — крикнул со сцены Герасим, — такого и в каталажку не жалко!

Другие тоже заворчали на толстомордого:

— Ты нам не указ!

— Мы свой хлеб даем!

Толстомордый засопел и, не отвечая на выкрики, пошел к дверям. Митя поглядел ему вслед, но ничего не сказал. Записав фамилии жертвующих хлеб, он объявил:

— А теперь по домам, мужики! Мы подводы пошлем по селу. Вы провинились перед голодающими, вам и оправдываться. Первыми хлеб насыпайте, соседей приглашайте на доброе дело.

Самогонщики быстро разошлись.