С О. Генри на дне (фрагмент)

Сердце его терзалось и томилось в тюрьме, но разум его сохранил всю свою ясную и свободную от предрассудков прозорливость. Одним словом, одной меткой фразой умел он рассеять охватившее нас недовольство. Фантастический, уродливый мир, созданный нашим унынием, мгновенно разлетался, и мы невольно смеялись, успокоенные этой оригинальной, свойственной Билю, беспристрастностью.

— Полагаю, полковник, что при вскрытии этой злосчастной кассы вы играли роль того самого чертенка, который подстрекал в былое время Пандору. — Он протянул мне отчет о происшедшем, который он вычитал в одной из вечерних газет. В первый раз заметил я в нем легкие следы любопытства. Я рассказал ему про Дика. Ему хотелось знать подробно, как была открыта касса. Рассказ о человеке, который спилил себе ногти до живого мяса и не переставал пилить до тех пор, пока не обнажились нервы, сильно поразил его. Портер засыпал меня вопросами.

— По-моему, он мог бы более легким способом достигнуть того же результата, — заметил Биль. — Предположим, что он просто натер бы себе кончики пальцев наждачной бумагой? Это было бы не так мучительно, но только, как вы думаете, достаточно ли сильно это подействовало бы? Было ли ему больно? У этого молодца, видно, недюжинная сила воли. Брр… Я не мог бы сделать этого, если бы это даже открыло предо мною двери этой чертовой тюрьмы. Каков он из себя, этот Дик Прайс? Каким образом зародилась в нем впервые эта мысль?

Я был изумлен его любопытством и болтовней.

— Черт подери, дружище, да вы, верно, в тесном родстве с испанской инквизицией! — воскликнул я. — Отчего это вас так интересует?

— Полковник, да ведь это необыкновенное происшествие, — ответил он, — и из него получится замечательный рассказ.

А я даже и не подумал об этом! Биль был всегда начеку. Мозг его, точно какой-то чудодейственный фотографический аппарат, всегда держал объектив в фокусе. Люди, их мысли и поступки — все это мгновенно запечатлевалось в не ведающем усталости аппарате.

Вся жизнь, как он говорит в «Коварстве Харгрейвза», принадлежит ему. Из нее он черпает то, что ему нужно, и претворяет, как умеет.

То, что он раз взял, навсегда уже принадлежало ему, и он бережно хранил воспоминания в своей памяти. Когда же он вызывал этот образ к жизни, то последний появлялся неизменно отмеченный клеймом его глубокой самобытности.

Биль никогда не делал заметок. Изредка лишь случалось ему набросать пару слов на клочке бумаги, на уголке скатерти. За все наши долгие совместные странствования я очень редко видал карандаш в его руках: он предпочитал иметь дело со своей непогрешимой памятью.

В мозгу его, казалось, было неограниченное пространство для его многочисленных идей. Там он хранил их рассортированными и снабженными этикетками, готовыми по первому требованию появиться на свет божий и быть пущенными в оборот. Прошло несколько лет, прежде чем он увековечил память Дика Прайса в рассказе о Джимми Валентайне. Я спросил его как-то, отчего он не использовал этой темы раньше.

— У меня все время было это намерение, полковник, с того самого дня, как вы рассказали мне эту историю, — ответил он. — Но я боялся, что рассказ мой не будет иметь успеха. Каторжники ведь не приняты в высшем свете, даже если они только герои вымышленной повести.

Портер никогда еще не встречался с Диком Прайсом. Однажды ночью я свел их вместе в канцелярии начальника тюрьмы, и любопытно было наблюдать, как мгновенная симпатия вспыхнула между двумя этими нелюдимами.

Оба держались в стороне от остальных заключенных: Дик из-за своей угрюмости, а Биль благодаря своей сдержанности и скрытности, — а тут они мгновенно, казалось, поняли и оценили друг друга.

Портер принес новую книжку журнала — ему позволялось получать сколько угодно книг — и протянул ее Дику. Тот окинул ее жадным взглядом, и выражение печали промелькнуло по его покрасневшему лицу.

— Это почти первая книга, которую я вижу за все годы, проведенные здесь, — заметил он, быстро схватив журнал и засовывая его под куртку. Портер не мог понять, в чем дело, и только после того, как Дик вышел из комнаты, я рассказал ему про приговор, который был произнесен над ним и лишал его права на свидания, на получение книг и даже писем.

— Полковник, неужели возможно так терзать человека, отказывая ему в пище умственной и духовной? — вот все, что он сказал.

Мой рассказ, казалось, потряс его и наполнил его душу горечью. Вскоре он встал и направился из комнаты, но у порога остановился:

— Хорошо еще, что ему недолго осталось жить.

Слова эти привели меня в ярость, и вновь мною овладел безотчетный страх. Каждую ночь отправлялся я по коридорам, чтобы повидать Дика, которому становилось все хуже. Я попросил начальника тюрьмы ускорить по возможности его дело.

Настал наконец день, когда губернатор должен был произнести свое решение по этому делу. Ему оставалось только подписать бумагу о помиловании. Дик честно выполнил свою часть сделки, и теперь пришла очередь правительству выплатить свой долг чести. Я рассказал об этом Дику.