С мандатом губкома

Все это вспомнил Сава, лежа на голых досках в общежитии в ожидании друга своего Грини Кашина. Звон колоколов подтолкнул к тому. Ишь, разбомкались: бом-бам, кукиш вам! Сава пытался вызвать в душе презрение и ненависть к этому звону и не мог: слишком много дорогого будил этот звон в сердце его.

Сразу после того достопамятного собрания, где влепили Саве строгача, он полностью прекратил всякие отношения с родным домом. Мать присылала письма, беспокоилась о Савином здоровье, умоляла ответить, но он молчал. А раз додумался просить Гриню написать домой — мол, ваш сын Савелий пал смертью героя в бою за Советскую власть. Выслушав его, Гриня постукал пальцем по лбу:

— У тебя что? Не все дома?

— А чего?

— Ты ж эдак родную мать в могилу уложишь, дурила!

Укладывать мать в могилу Сава не хотел, но и получать письма, смоченные ее слезами, было ему неприятно и больно.

А весной в канун пасхи явился к ним в комнату невысокий, бородатый мужичок с мешком и спросил:

— Мне ба Савелия Григорьевича Зорина повидать.

— Сава, тебя! — позвали от дверей.

Сава, отложив книгу, вышел из-за кроватей. Мужик, узнав его, поклонился.

— К твоей милости, Савелий Григорьевич, эвот гостинца от батюшки твова привез. — И протянул мешок.

Сава побледнел, замахал рукой, стал бурчать, заикаясь:

— Н-никаких гостинцев... Вот еще... Отвези обратно попу и чтоб...

Мужик обалдело смотрел на Саву, переглядывался с товарищами его, ища поддержки.

— Дык как же... да ить отец родной послали... да здесь же харч.

— Вот и катись отсюда! — кричал Сава, хотя при слове «харч» у него едва сознание не помутилось. Но сейчас он готов был скорее сдохнуть от голода, чем взять что-то из поповских гостинцев.

Правда, друг его Гриня решил все иначе.

— Харч, говоришь? — спросил он мужика. — Это годится. — И забрал мешок.

Но на Саву накатило, он закричал уже на друга:

— Верни сейчас же ему мешок! Слышишь? Верни эту гадость.

— Как бы не так, — отвечал Гриня, бросая мешок на койку. — Если ты сыт, ори, сколь влезет. А мы умнем все это за милую душу. Верно, ребята?

— Верно, Гриня!

Сава пробовал вырвать ненавистный мешок и кинуть его мужику, но товарищи не дали даже прикоснуться к мешку и выставили Саву за дверь.

Вскоре в коридор выскочил и мужичонка. Сава хотел наговорить ему неприятных слов, но тот сам начал первым:

— Зря ты эдак-то, Савелий Григорьевич. Зря. Ежели с батюшкой нелады, так харч-то при чем? Ныне за этот мешок миллионов сто б дали, а ты...

Сава схватил мужика за плечи, заговорил жарко:

— Слушай, Арефий, передай ты отцу, чтоб он оставил меня в покое. Не надо мне от него ничего. Слышишь? Не на-до.

— А матушка?

— Что матушка?

— Как же ей-то быть? Чай, она рожала тебя, поила, кормила, холила. Грех ведь!

На это Сава не знал, что ответить. Мать ему было жалко, очень жалко, но он даже себе не хотел в этом признаться.

— Мать-то, слышь, — продолжал Арефий, — в город собирается.

— Этого не хватало! Зачем?

— Так от тебя ни слуху, ни духу. Сколь ни пишет, все как в воду.

Мысль о том, что его мать-попадья может и впрямь явиться на курсы, испугала Саву.

— Слышь, Арефий, передай ей — напишу я, напишу ей.

— Пиши, — просто сказал мужик. — Пиши. Я обожду.

— Как? Сейчас?

— А чего откладывать? Почта-то ноне, знаешь...

Сава кинулся в спальню за бумагой и карандашом. Едва открыл дверь, в нос ударил удивительный запах домашнего сала с чесноком. Все содержимое мешка было вывалено на одну из коек, и Гриня Кашин на правах хозяина торжественно делил на всех сало и хлеб. Ребята, окружив койку, голодными глазами следили за действиями Грини, ожидая команды: «Брать!»

— Сюда давай, сюда, — позвал Саву Гриня, пересчитывая ножом кусочки сала. — Тебе отвалим царский кус.

Сава молча направился к своей койке, стараясь не смотреть в сторону пиршества, но от запаха сала кружилась голова. Он достал из книжки листок оберточной бумаги, взял карандаш. Проходя мимо товарищей, деливших его посылку, не удержался, сказал с укоризной:

— Эх вы, на поповское заритесь!

— Дурак, — хохотнул Гриня. — Забыл политграмоту. Мы экспроприируем экспроприируемое. Верно, ребята?

Написав матери записку из нескольких слов, Сава даже привета отцу не передал, как будто его и не было. Потом он пошел провожать земляка, чтобы только не видеть, как братва поедает поповские гостинцы. Им что? Им можно. А вот как ему быть? Попробуй съешь, найдутся умники — опять припомнят попа-отца, который в голодный год подкармливает сынка-комсомольца. Разве такой достоин быть в комсомоле? Факт — нет.

Сава был убежден в этом и благодарил судьбу, что тогда зимой ему, в сущности, простили его «подлое» происхождение. Если бы не комиссар Лагутин, так вылетел бы Сава и из комсомола и с курсов учительских. А это было для него равносильно смерти.

До позднего вечера бродил Сава по городу. Лепешка, купленная им за миллион у спекулянтки, голод не утолила, а распалила того более. Возвратился он в общежитие в темноте. Ребята уже спали. Он осторожно пробрался к своей койке, тихонько разделся и лег. И тут он почувствовал, что подушка под головой бугрится.