С двух берегов

— Где это вы слышали? — спросил я.

— Моя соседка вернулась из лавки вся в слезах, говорит, что об этом только и шепчутся.

— Не нужно преувеличивать, Лангер, — одернул его Дюриш. — Какой-то глупец сболтнул…

— Нет, не глупец. Очень даже умный! — настаивал Лангер. — Учел обстановку, которую мы сами же и создали, подняли на ноги всю полицию, ходим с похоронными лицами. Когда каждый день гитлеровцы хватали ни в чем не повинных людей, расстреливали, в лагерях душили — все только помалкивали, делали вид, что ничего страшного нет. А тут… с одной несчастье случилось — и траур на весь мир.

— Ты забываешь, что тогда гестапо… — начал было разъяснять ему Гловашко, но Лангер оборвал его:

— Я ничего не забываю. Все помню. А кое-кто уже забывает. Чуть что не так — косятся на Красную Армию. А что Красная Армия сама миллионы людей потеряла, а другие миллионы спасла, об этом уже не помнят.

— Да что ты, Рудольф, говоришь! — возмутился Гловашко. — Как это не помнят! Всю жизнь будут помнить. Но когда убивают…

— Ну, убил, — опять не дал ему продолжать Лангер. — Пусть даже нашелся такой. Наверно, наши же и напоили его до одури, вот он и полез. А она еще драться начала, за погон схватила. Мог и придушить в гневе, ничего удивительного.

Пришлось мне вмешаться и снова разжевать уже не раз разжеванные истины. Лангер угрюмо раскуривал трубку, отвернувшись от меня и давая понять, что он остается при своем мнении. Зато Гловашко просиял:

— Святая правда, комендант! Красная Армия — справедливая армия. Яромир прав, это провокация. Но им никого не обмануть. Нет в Содлаке таких людей, которые стали бы хуже относиться к русским.

— Есть такие люди, — тихо, но четко сказал только что вошедший Алеш. — Есть, Петр. — Он достал из портфеля какие-то книжки и разложил их на моем столе. — Вот, господин комендант, какими учебниками пользуются сегодня в школе. Полюбуйтесь.

Алеш раскрыл одну, вторую, и в каждой я увидел портреты Гитлера. Алеш переводил стишки, в которых восхвалялся тысячелетний рейх и превозносились подвиги его генералов и храбрых солдат, завоевывающих мир.

— Откуда это? — спросил я.

— Принес отец одного из учеников, немец, очень возмущался, что такое позволяют.

Несколько дней назад Дюриш доложил мне, что в Содлаке начались занятия в школе, и я принял это к сведению, как еще одно доказательство того благополучия, которое возвращалось в город под моим руководством. А теперь на меня со страниц школьных учебников смотрела наглая морда главного виновника всех ужасов, пережитых Европой, и словно насмехалась над моим простодушием.

— Янек, — сказал я, — позови своего шефа. А тебя, Яромир, прошу объяснить, что это за школа, которой ты так гордишься.

Книжки ходили по рукам. Одну из них, горестно охая, перелистывал Дюриш.

— У нас единственное хорошее здание для школы, — стал он оправдываться, — в нем раньше учили только на немецком. Другие — негодные, по одной маленькой комнате, в каждой занимались несколько классов одновременно. Я распорядился открыть школу для всех, чтобы каждый учился на родном языке. Сам осмотрел помещение, посылал рабочих привести в порядок… А учебники… — Дюриш виновато и беспомощно развел руками.

Я знал, что у Дюриша забот хватает, и требовать с него ответа за то, как и чему учат, несправедливо. Если уж кто был виноват, так я сам — с открытием школы торопил, а о самом важном не подумал.

— Это не все, — опять заговорил Алеш. — Сегодня на проводы убитой Терезы старшеклассники явились в полном составе во главе со своим учителем.

— И все почтенные люди явились, — добавил Лангер. — Никогда раньше на похороны простой крестьянки они бы не потрудились прийти, а тут — все. Каждый хотел показать, как он возмущен преступлением русского солдата. Уж такая у них нежная душа, так болезненно каждую смерть переживают. Это когда другие убивают. Своим можно, пусть хоть целый народ уничтожат — не жалко.

Лангер долго еще высмеивал чувствительность почтенных горожан, а я сидел, подавленный новостями, не зная, что предпринять. Когда родственники Терезы попросили у меня разрешения увезти покойную в их деревню для погребения, я сразу же согласился, а Шамов прислал полуторку. И никак я не ожидал, что этим кто-то воспользуется для молчаливой, но по существу враждебной демонстрации.

— Я еще не кончил, — продолжал Алеш. — Когда ученики пришли в школу, учитель весь урок рассказывал им, как озверевший русский коммунист убил молодую женщину только потому, что она немка.

Вернулся Янек, а с ним Стефан. Я показал ему учебники и кратко изложил сообщение Алеша Он не выразил ни возмущения, ни растерянности. Спокойно признался:

— Да, с этим мы запоздали. Янек! Возьми ребят, отправляйтесь в школу и выгребите оттуда все гитлеровское печатное дерьмо. Всё! А тебя, Сергей, прошу выпустить приказ, чтобы граждане Содлака немедленно сдали в комендатуру книжки, написанные фашистами о фашистах. И журналы. И все плакаты, и портреты фюрера.

Деловитость Стефана передалась каждому. Как будто до всех дошло ощущение общей для них опасности, требовавшей не слов, а неотложной деятельности.