«С Богом, верой и штыком!»

В это время показалась наша армия, на правой стороне от нас, пришедшая из-под Тарутина. Часть ее отделилась и прошла за нами, на наш левый фланг. Сзади нас не было уже видно никаких войск в резерве: все введены были в дело. Сделай неприятели еще дружный напор до прихода армии – нам бы не устоять против их многочисленности; опоздай несколькими часами наша армия из-под Тарутина, то они могли бы занять Калужскую дорогу. Неприятели делали еще попытки прорваться, но подкрепление пришло впору, и трудно уже было им справиться с нами. Приметно было, что французы под Малоярославцем не так бойко и быстро шли, как под Смоленском и Бородином, – там они смело шли на наши многочисленные батареи, а тут как будто ощупью наступали и подавались назад от нескольких картечных выстрелов. Видно, они помнили урок, заданный им под Бородином. Тут же от их нескольких корпусов отделались только наш 6-й корпус генерала Дохтурова и отряд генерала Дорохова. Действовали уже и подоспевшие войска, стреляли наши батальоны Московского полка, а 2-й батальон тронулся было в штыки, но не догнал французов и возвратился на место. Время подходило к вечеру;

канонада начала затихать, продолжалась только в городе ружейная перестрелка. Гвардейская артиллерия уехала, а я остался с четырьмя орудиями. В это же время возвратились посланные мной за зарядами первые выстреленные ящики.

Пальба затихла. С самого полудня начал показываться в городе дым, а вскоре весь город был в огне: горели дома, церкви, заревом нас совершенно освещало. Расставили впереди пикеты, а остальным людям приказано было прилечь. Легли колоннами, как стояли, положа головы один на другого, ружья имели каждый при себе. Мои люди тоже прилегли, кто куда попал. Земля была мокрая, и не на чем было прилечь. Я сел, прислонившись спиной к колесу орудия, а голову склонил на тупицу и так задремал.

Спустя немного времени поднялась ружейная перестрелка, а потом изредка и пушечные выстрелы. Люди повскакивали. При свете зарева перестрелка продолжалась с полчаса и потом затихла; через несколько времени опять поднялась. При этом люди не вставали, и я сидел у колеса не подымаясь. Перестрелка продолжалась довольно долго. Рассказывали, что первая перестрелка произошла оттого, что пробежала корова между аванпостными часовыми, подняла шум, и началась пальба; вторая от того, что наш ефрейтор, разводя часовых, наткнулся на французского, тот выстрелил, и опять поднялась стрельба. Эти пустые случаи стоили, может быть, сотни человек с каждой стороны. Несмотря на перестрелку впереди, люди спали, и при этом все-таки ранено несколько спящих. Я у колеса окончательно заснул и спал, пока не продрог, что случилось скоро: ночью сделалось порядочно холодно да к тому же я весь был мокрый.

Пришли лошади с водопоя и привезли сена. Лошадей не отпрягали, а оставили в упряжи, оборотив уносных к дышловым головами, а у коренных, везших ящики, опустили оглобли и задали им корму. Я приказал зарядить орудия картечью, а часовых поставить с готовыми пальниками; велел под ящиком постлать сена, лег на него в мокрой шинели и приказал еще прикрыть себя сверху. Таким образом, я согрелся и спал до самого света.

Когда меня разбудили, то сказали, что пехота идет назад. Мы оправили лошадей и тронулись сбоку колонны. Французы нас заметили и начали бросать гранаты с возвышенности за городом. Гранаты разрывало в воздухе и около нас. Тут я рассмотрел, что в пехоте офицеры и солдаты были мне незнакомы: они были из другого корпуса, кажется генерала Милорадовича. Спросил я у старшего фейерверкера: что это значит? Он отвечал, что ночью наш полк ушел назад, а на его место пришел другой. На мой вопрос, почему он меня тогда не разбудил и не дал мне знать, он сказал, что не хотел будить. Вероятнее же всего, что как он, так и все люди спали, ибо все были очень изнурены.

Пехота колонной пошла назад прямо полем, а мы повернули на дорогу, и я присел на лафетный ящик. Сидя на нем, находился я в каком-то странном полусознательном состоянии: смотрел и слышал, но все как будто путалось и мешалось в голове, впрочем, я находился в приятном настроении духа. Мне представлялся нынешний день в прошедшем – трудный переход, дождь, голод и бессонница, сражение, счастливо целый день выдержанное, в настоящем – довольно спокойное сидение на лафете, а в будущем – спокойный сон на соломе, – все это производило приятное ощущение. Хотя ночью, казалось, я и довольно спал, зарывшись в сено, но так как я был мокр, голоден и холоден, то это был не сон, а какая-то забывчивость.