«С Богом, верой и штыком!»

Отдохнувши, на другой день собрались и рассуждали о вчерашнем сражении. Победа, по-видимому, была полная: взяли пленных, довольно орудий и много зарядных ящиков; гнали несколько верст неприятелей. Но победой этой были недовольны и считали ее хуже всякого поражения: шли забрать французов, а дело не соответствовало тому, чего ожидали. Припоминали прошедшие дела с самого начала кампании и разбирали их. Под Витебском граф Остерман с графом Паленом хотя и отступали, но достигли цели – соединения корпусов. Генерал Раевский хотя не пробился в Могилев под Салтановкой, но сражался храбро и не успел в своем намерении единственно по малочисленности бывших с ним войск. Генерал Неверовский под Красным потерял несколько орудий, по-видимому, был разбит, но геройски отступил и спас вверенный ему отряд. Генерал Раевский первоначально отстоял Смоленск, а потом генерал Дохтуров и сотрудник его, генерал Коновницын, отчаянно защищали его и оставили только по приказанию главнокомандующего. Под Валутином отличились генералы Тучковы, и имя их сделалось славным.

Под Бородином все наши генералы, от старшего до младшего, покрыли себя вечной славой, хотя, при всех усилиях, и не разбили неприятелей. А под Тарутином не только не достигли цели, но и действовали как-то беспорядочно. Особенно когда мы узнали, что войска, назначенные в обход, не поспели вовремя к своим местам, а другие шлялись и блуждали по лесу, то негодованию нашему не было пределов. «Как же, – говорили, – предпринимая такое дело и поход в темную ночь, не узнали предварительно дорог? Да по ним следовало бы заблаговременно расставить людей в виде проводников… На простых маневрах такие промахи были бы не извинительны, а тут вели тысячи людей на жертву!.. Потеряли генерала Багговута, всеми любимого и уважаемого за его храбрость и доброту…» Казалось, он в 12-м году нигде особенно не действовал, но пользовался всеобщим к нему расположением.

Не могу объяснить, по какому поводу, но все эти обвинения относили к генералу Беннигсену. «Он, – говорили, – сам вызвался на это дело, ему поручено было выполнение его, а он так худо распорядился!..» С этого времени обнаружилось в армии явное нерасположение к Беннигсену. Припоминали его командование в Прусской кампании. В ней вычисляли только его ошибки, а дела хорошие забывали. Припоминали, когда армия, холодная и голодная, тащилась, утопая в грязи, а он объезжал ее в коляске, развалившись на подушках, и об армии нисколько не заботился. Некоторые возражали, что Беннигсен был такого характера, что мало думал и собственно о себе: ел то, что ему подавали, надевал тоже. На это говорили: «О себе, пожалуй, не думай – на то добрая воля, – а о вверенных людях должен заботиться». Вообще, когда кто-либо из значительных генералов особенно где-нибудь отличится, то вспоминали прежние его такие же дела и поступки; когда же потерпит неудачу, то вычисляли все прежние неудачи. Так случилось и с Беннигсеном.

‹…›

Все эти и подобные им суждения и рассуждения принадлежали старшим как штаб-, так и обер-офицерам; мы же, молодые, только слушали и редко отзывались, и то больше с вопросами.

До настоящего времени погода была хорошая, а тут наступили холода и сумрачные дни, что еще больше увеличивало нашу досаду и дурное расположение духа.

После сражения я в первый раз поехал на фуражировку. Ехали долго – я полагаю, верст тридцать или более, – по ближним селениям все было выбрано. В большом каком-то селе нашли мы немолоченые овсяные снопы, и когда с ними тронулись назад, то почти смерклось. Ночь настала темная. Мы сбились с дороги. Спросить было не у кого, и мы ехали несколько времени, сами не зная куда. Наконец на довольно большом расстоянии, в лесу, увидели мы блеск огня, и я поехал верхом узнать и расспросить о дороге. Не доезжая огня, в лесу раздался лай собак, а потом и крик: «Кто такой едет?» – и против меня выступило человека три или четыре здоровых мужиков с огромными дубинами. На мой вопрос о дороге в лагерь мне сказали: «Пожалуй-ка, батюшка, к огню». Там было множество разного народа: и старого, и молодого, и мужчин, и женщин. Тут же стояли повозки, и между ними лошади и рогатый скот. Люди ходили, сидели и лежали у огней. Сначала окружили меня, смотрели на меня искоса и рассматривали, как будто желая увериться, правду ли я говорю; потом пригласили присесть к огню и предлагали поесть. Спрашивали: «Что это, батюшка, делается у нас на Руси и что будет дальше?» Я рассказал им, как мы ходили на французов, побили их и прогнали до Москвы, что фельдмаршал Кутузов собирается идти на Москву и выгнать оттуда французов. При этом мужики и бабы крестились и говорили: «Дай-то, Господи, Царь Небесный! А вы, батюшка, порадейте… Вся наша надежда на вас, довольно уже мы пострадали. Слышно было нам, как что-то гудело; посылали проведывать, но всего-то не могли взять в толк…» Дали мне проводников, которые и вывели нас на дорогу в лагерь.

Ф. Глинка Письма русского офицера

7 октября

Тарутино