«С Богом, верой и штыком!»

После того как я пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов всякую ответственность, не внушаю войску никакого доверия и делаю более прискорбными поставленные мне в вину поражения, чем те, которые зачли бы за генералами, судите, дорогой друг, как мне должно быть мучительно услышать, что моя честь подвергается нападкам. Ведь я поступил, как того желали; я же только и желал быть с армией, и до назначения Кутузова я твердо решил вернуться к ней, отказался же от этого лишь после, отчасти вспоминая то, что произошло в Аустерлице от лживого характера Кутузова, отчасти по советам Вашим и многих других, согласных с Вами.

Если Вы спрашиваете, почему я не поехал в Москву, скажу в ответ, что я не говорил никому насчет этой поездки и никому ничего не обещал. Ростопчин в своих письмах очень просил меня приехать в Москву; но писал он об этом до отступления от Смоленска, следовательно, во время моей поездки в Финляндию, когда я не мог этого сделать. А затем, в письме от 14 августа, он пишет, напротив: «Теперь, Ваше величество, перехожу к самому важному, то есть к Вашему прибытию сюда. Нет никакого сомнения, что Ваше присутствие возбудит еще больше восторженности, но, если до Вашего приезда дела не будут к нашей выгоде, общая тревога только увеличится от Вашего присутствия; и так как Вам ни в каком случае нельзя рисковать собой, то лучше будет, если Вы решитесь отложить Ваш отъезд из Петербурга до получения каких-нибудь известий, которые изменят к лучшему настоящее положение дел».

Разберемте же, мог ли я поехать в Москву? Раз было очевидно установлено, что я собой приношу армии больше вреда, чем пользы, приличествовало ли мне быть там, куда стягивалась армия, отступив от Смоленска? Для меня недопустима была мысль, что Москва будет оставлена таким недостойным образом; но я должен был, однако, допустить эту возможность после одного или двух проигранных сражений. Каково было бы мне в Москве и не за тем ли бы я приехал туда, чтоб вместе с другими собрать пожитки и убираться из нее?…

В Петербург я вернулся с 21-го на 22-е. Предположим, что я выехал бы на другой же день, – я прибыл бы в Москву только 26-го. Следовательно, я не имел бы даже возможности остановить гибельное отступление, сделанное в ночь сражения и погубившее все. Судите, чем бы я был тогда в Москве? Не сделали бы меня одного, и справедливо, ответственным за все события, происшедшие от этого отступления, раз я был так близко? А между тем мог ли я помешать случившемуся, когда пренебрегли воспользоваться победой и потеряли благоприятные минуты? Я бы, значит, приехал для того только, чтоб на меня легла тяжесть позора, до которого довели другие.

Напротив, мое намерение было воспользоваться первой минутой действительного преимущества нашей армии над неприятельской, которую она принудила бы отступить, и действительно приехать в Москву. Даже после известия о битве 26-го я выехал бы тотчас, не напиши мне Кутузов, в том же рапорте, что он решил отступить на шесть верст, чтоб дать отдых войскам. Эти роковые шесть верст, отравившие мне всю радость победы, вынудили меня подождать следующего рапорта; из него я увидел ясно, что были только одни бедствия.

Вот точное изложение обстоятельств, дорогой друг.

‹…›

Что до меня, то единственно за что я могу ручаться, это – что мое сердце, все мои намерения, мое рвение будут клониться к тому, что, по моему убеждению, может служить на благо и на пользу Отечеству. Относительно таланта: может, у меня его недостаточно, но ведь таланты не приобретаются, они – дар природы. Чтоб быть справедливым, должен признать, что ничего нет удивительного в моих неудачах, когда я не имею хороших помощников, терплю недостаток в деятелях по всем частям, призван вести такую громадную машину в такое ужасное время и против врага, адски вероломного и высокоталантливого, которого поддерживают соединенные силы всей Европы и множество даровитых людей, образовавшихся за 20 лет войн и революции. Вспомните, как часто в наших с Вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потерять обе столицы и что единственным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали твердость. Я далек от того, чтоб упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо я решил упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы.

Признаюсь Вам откровенно, что мне гораздо менее тяжело, когда меня не понимает народная толпа или множество людей, мало меня знающих или даже вовсе не знающих, нежели когда это непонимание я вижу в тех немногих лицах, которым я отдал все мои привязанности. Но, клянусь Вам Богом, если подобное горе присоединится к всему, что я теперь переношу, я не стану обвинять этих людей, а отнесу это к обычной участи людей несчастных, которых все покидают.

Простите, добрый мой друг, что так утомил Ваше терпение и длинным моим посланием, и временем, на него употребленным, а времени очень мало в моем распоряжении, при моих ежедневных работах…