«С Богом, верой и штыком!»

30 августа

«Так восходило оно в день Аустерлицкого сражения!» – сказал Наполеон перед строем войск, указывая на восходящее солнце. Надменный вождь хотел заранее читать победу в небесах! Но предвещания его не сбылись. О мой друг! Какое ужасное сражение было под Бородином! Сами французы говорят, что они сделали 60 тысяч выстрелов из пушек и потеряли 40 генералов! Наша потеря также очень велика. Князь Багратион тяжело ранен. «Оценка людей, – говорит Екатерина, – не может сравняться ни с какими денежными убытками!» Но в отечественной войне и люди – ничто! Кровь льется, как вода, – никто не щадит и не жалеет ее! Нет, друг мой, ни берега Дуная и Рейна, ни поля Италии, ни пределы Германии давно, а может быть никогда еще, не видали столь жаркого, столь кровопролитного и столь ужасным громом пушек сопровожденного сражения! Одни только русские могли устоять: они сражались под отечественным небом и стояли на родной земле.

Однако ж Наполеон не остановился в Бородине: он влечет пронзенные толпы свои прямо к Москве. Там Милорадович, командуя передовыми войсками, принимает все удары на свой щит. Здесь составляется совещание об участи Москвы.

Что будет? Богу знать!

Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

Кончивши дела, офицеры уселись у огня обедать. Перед глазами нашими вместо прекрасной, стройной роты были только остатки ее. Много было колес с выбитыми косяками и спицами, лафеты были с расколотыми станинами, ящики и передки с помятыми крышами и выбитыми боками, на лафетах лежали хомуты с выбывших лошадей. Поколотый поручик перевязывал свои раны, контуженый – натирал чем-то грудь и жаловался на боль. Мне примачивали ногу какими-то спиртами. Ходили несколько солдат, как наших, так и пехотных, с обвязанными руками. Вообще легкораненые предпочитали оставаться при своих командах и не хотели идти в обоз к раненым. Рассказывали разные случаи, что с кем случилось особенного, а больше вспоминали, как кого убили или ранили; жалели о многих фейерверкерах и солдатах, из которых некоторые были ротными любимцами. Мне особенно было жаль подпоручика, которому оторвало ноги. Хотя все полагали, что он не останется жив, в чем вскоре и удостоверились, но все единогласно просили написать его в представлении; ему, уже после смерти, присудили в награду золотую шпагу за храбрость. Жалели особенно двух братьев, офицеров Либавского полка. Один служил майором, другой – штабс-капитаном. Один был убит наповал, другой, не доехав до Москвы, умер от раны. Это были прекрасные люди и единственные дети богатого отца. Они имели несколько человек собственной прислуги, а также и вьючных лошадей. Был у них самовар, водились всегда бутылка рому, вино и кофе. Еще с начала кампании я как-то проговорился при них, что люблю кофе; они тотчас же потащили меня к себе и напоили им. После, когда только варили кофе, то присылали за мной. Вообще, они очень меня любили. В одном месте со мной, в Петербурге, куда я первоначально поступил на службу и где нас находилось человек пятьдесят, был юнкер. Мать его, вдова небогатого военного чиновника, имела свой домик, получала небольшой пенсион и этим жила. В единственном своем сыне она, как говорится, души не чаяла. Кроме того, что сын ее каждый праздник отлучался к ней, и сама она часто заезжала его навещать. Все мы знали эту почтенную и ласковую даму. Часто привозила она сыну лакомства, которыми он делился с нами. Независимо от этого все мы его любили за его добрый нрав. Учился он хорошо и по экзамену был назначен к производству. Матери хотелось оставить его на службе в Петербурге, о чем она и просила; но ей сказали, что сын ее очень молод, к тому же небольшого роста, это бросится в глаза начальству и потому может повлечь замечание. Особенно боялись тогдашнего строгого военного министра, графа Аракчеева, обращавшего внимание на наше заведение. Таким образом, сын ее поступил в действующую бригаду и в Бородинском деле, в ту минуту, когда он наводил орудие, ему сорвало ядром череп. Когда я узнал об этом, то подумал, как часто судьба или предопределение странно, несправедливо распоряжается людьми. У моих родителей кроме меня еще было три сына; лишись они меня, им было бы чем утешиться, а тут мать лишается единственного утешения!.. И какое множество подобных жертв было в этот кровавый день! Чрезвычайно тяжелое впечатление произвела на меня стоявшая недалеко от нас лошадь. Это была статная и доброезжая кобыла, находившаяся в роте около десяти лет. Ей оторвало ядром нижнюю челюсть; с нее сняли хомут и пустили на волю. Она шла за ротой, останавливалась с лошадьми и стояла, повесив голову. Мне очень было жаль смотреть на страдалицу, зная, что единственным исходом ее страданий была голодная смерть. Действительно, лошадь эта несколько переходов шла за ротой и, как слышал я после, отстала только около Москвы.

Н. Муравьев Записки