«С Богом, верой и штыком!»

Вечерело, выстрелы затихали, отдых сделался необходим: армии пролили, казалось, всю кровь, не было уже жертв; просветлел воздух, дым тихо взвивался и редел. Военачальник врагов (утверждали пленные, что то был сам Наполеон), окруженный свитой более ста особ, рекогносцировал; он смотрел часто в зрительную трубу. Мы пока молчали – он приближался, нам этого и хотелось: легкие наши орудия были заряжены ядрами, батарейные – картечами; в совещании мы составили план воспользоваться этим обстоятельством и дать залп, выдержав хладнокровно приближение; этим мы могли истребить если не счастливца, то некоторых неприятельских генералов, бывших тут в свите. Мы окружили орудия, чтобы не дать заметить, что их наводили; вдруг отскочили, вспыхнул огонек, взвился дым с скорострельных трубок – и все орудия грянули смертью. Расторжен великолепный поезд, разметали его по сторонам, половина истреблена. Но вслед за тем мы выдержали мщение врагов, выдержали неимоверно. Через четверть часа густая колонна французских гренадер, до пяти тысяч, с красными распущенными знаменами, с музыкой и барабанным боем, как черная громовая туча, неслась прямо на нас. Казалось, ей велено погибнуть до последнего или взять нашу батарею.

‹…›

Надобно отдать справедливость французам, что натиск их бывает необыкновенный. Первые их атаки чрезвычайно стремительны, кажется, только русские их могут выдержать. Обыкновенно они делают ложные движения, сосредоточивают в один пункт все свои силы и с бешенством бросаются, чтобы прорвать линию, но это продолжается недолго, далее они смягчаются, делаются приветливее, и тогда русские, постояннее по силе характера и бесстрашию, бросаются и сокрушают их. Так было и здесь, в нашем деле. Они с диким криком приблизились, мы встретили их картечью, и страшная колонна поколебалась. Начальники их кричали: «Allons! Avancez!» Ряды мгновенно замещались, они выстраивались через трупы своих и двигались плавно, величественно. Брызгнули еще картечью. Новое поражение – колонна смешалась, но крики начальников не умолкали, и она, опять стройная, двигалась. Для нанесения решительного поражения и замедления ее на ходу мы начали действовать залпами из полубатарей. Выстрелы были удачны: разредела эта страшная туча, музыканты и барабаны замолкли, но враги опять шли смело. Колонна эта была похожа на беспрерывный прилив и отлив моря, она то подавалась назад, то приближалась, в некоторые мгновения движения ее от действия нашей батареи были на одном месте, она колебалась, вдруг приблизилась. Эскадроны Уланского полка бросились в атаку, но по малому числу людей не могли выдержать ее: колонна открыла убийственный батальный огонь, кавалерия наша была отбита и возвратилась. Граф Сиверс, бесстрашие которого в этот день было свыше всякого описания, видя, что не остается у нас более зарядов, приказал взять на передки и прикрыл наше отступление егерями.

Мы сделали последний прощальный залп из целой батареи. Французы совершенно смешались, но опять строились почти перед батареей. Тут Рязанский и Брестский полки грянули «ура!» и бросились на штыки. Здесь нет средств передать всего ожесточения, с которым наши солдаты бросались, – это бой свирепых тигров, а не людей, и тогда как обе стороны решились лечь на месте, изломанные ружья не останавливали: бились прикладами, тесаками; рукопашный бой ужасен, убийство продолжалось с полчаса. Обе колонны ни с места, они возвышались, громоздились на мертвых телах. Малый последний резерв наш (более никого уже не оставалось) с громовым «ура!» бросился к терзающимся колоннам, – и мрачная убийственная колонна французских гренадер опрокинута, рассеяна и истреблена; мало возвратилось и наших. Единоборство колонн похоже было на бойню, лафеты наши были прострелены, люди и лошади перебиты; последние по какому-то инстинкту стояли целый день, печально наклонив головы, они смирно переставляли ноги, вздрагивая по временам от ядер и гранат, лопавшихся на батарее.

Вечер прекратил убийство, горсть победителей возвратилась к своим. Мы были похожи на часть спартанцев, погибших с бессмертным Леонидом, – все были окровавлены, одеяния наши изорваны, лица наши в пыли, закоптелые пороховым дымом, уста засохли. Но мы дружно обнялись и почтили память погибших слезой сострадания, которое притупилось, исчезло в продолжение дня. Мы чувствовали, что достойны доверия Отечества и государя.

Ночь провели на трупах и раненых, и мечты мои вновь воскрылились: я видел, как обагрялись Бородинские поля кровью, видел отрадно, как гибли враги, как ядра мои раздирали страшную колонну, готовую нас сокрушить; видел, как пламенным шаром закатилось солнце вместе с жизнью почти ста тысяч; мрак покрыл их навеки.

‹…›

Здесь кстати заметить, что русские и французы бывают всегда враги только по соревнованию в славе. Так, на вопрос одного генерала: «Что называется неприятелем?» – солдат решительно отвечал:

– Француз, ваше превосходительство.

– Ну а когда война с турками?

– Все-таки француз.