Рыцарь ночного образа

Чтобы подчеркнуть значение этого мудрого и важного замечания, каким оно показалось мне тогда, он крепко сжал мое тело своими длинными, сильными, красивыми ногами, а потом добавил: «Моя мама в Чикаго сказала мне: „Лэнс, Господь позаботится о тебе, как он заботится обо мне“. А ровно через месяц, во время выступлений в Сиэтле, я получил сообщение из Чикаго, что у мамы огромная опухоль, уже не операбельная; так вот Господь позаботился о ней, и я не сомневаюсь, что точно так же он позаботится и о нас, если мы сами не будем помогать друг другу».

Я был тогда достаточно молод, чтобы легко плакать и без пластинок, и Лэнс успокаивал меня, засунув свой горячий язык в то ухо, в которое он хрипло прошептал мне эти слова ужасной мудрости.

Я знаю, конечно, что и вы уже знаете, почему я неудавшийся писатель, и шокированы моей самонадеянностью — назвать себя выдающимся неудавшимся писателем, но подождите, вас ждет незаконченное предложение.

Говорят, что драматург О’Нил называл все это воздушными замками, и иногда ему затыкали за это рот, но если такое представление захватывало его, что, по всей видимости, и происходило, с его стороны было очень смело повторять это столько раз: я думал об этом, потому что думать о самом себе одновременно как о выдающемся и неудавшемся в своей профессии — это одна из тех алогичных предпосылок, к которым мы должны быть привязаны, если жизнь становится невыносимой.

Теперь Моизи повернулась ко мне. Она сказала:

— Когда-нибудь вы проснетесь, молодой человек, и вспомните, что кто-то по-ангельски мудро однажды заметил, что зрелость — это все.

— Хорошо, Моизи, милая, но только почему ты мне это говоришь?

— Потому что ты здесь, ты понимаешь по-человечески, и вообще, не лезь ко мне, как сказал бы Лэнс, с вещами, которые касаются только меня и моих последних ресурсов в этом мире, от которых остались только Тони Смит из Саут-Ориндж, Нью-Джерси, и его жена Джейни[4].

А потом была долгая напряженная тишина, и чтобы нарушить ее, я сказал:

— У Чарли грипп, и от высокой температуры он поглупел.

— Наверное, у него всегда высокая температура. Пусть у него будет жар, сколько он хочет, но выставлять свой грипп перед моими гостями — это переходит пределы даже моей терпимости, широкой, как равнины Небраски, откуда я родом.

— Наконец-то ты становишься похожей на себя!

— Не знаю, что ты хочешь этим сказать, и, между прочим, я вполне способна сама стоять на ногах, без этой твоей руки.

Но она не отодвинулась, а я не убрал свою руку.

Ее тело, тонкое, как у гончей, ужасно дрожало, и не думаю, что если бы я отпустил ее, она смогла бы устоять на ногах.

Никто не запер дверь, как велела Моизи, и удивительный «прием» шел своим чередом. Чарли вышел и вернулся с бумажными стаканчиками для французского вина. В первые полчаса самым неестественным образом не произошло никаких существенных событий, в которые я вечно вляпываюсь. За окнами уже стемнело, и комната освещалась только толстой желтой ароматной свечой, от которой осталось всего полдюйма.

Я сказал Моизи:

— Милая, этой свечи надолго не хватит. У тебя есть другая?

— Нет.

— Тогда давай я сбегаю в итальянскую кухню на углу и попрошу их дать нам одну взаймы.

— Нет.

— Но Моизи, дорогая, здесь будет совершенно темно, когда свеча догорит!

Она задрожала еще больше под моей рукой.

— Объявлению темнота не помешает, и как-нибудь — (Это предложение не закончила Моизи, это не мое незаконченное предложение.)

Мне показалось, что ее голос был так же близок к угасанию, как оплывающий стеарин свечи, наполняющий большую комнату тонким, приятно грустным ароматом. Мне вспомнилось слово «пачули», и я вставляю его просто потому, что оно звучит так, как надо.

— Моизи, если ты и вправду хочешь сделать свое объявление перед этим странным составом гостей, то мне кажется, пора его делать, потому что когда в комнате станет совершенно темно, никто не поймет, кто говорит — даже если они смогут тебя услышать.

— Нет. И, пожалуйста, успокойся. Я собираюсь сейчас его сделать.

Она казалось совершенно неспособной повысить свои голос настолько, чтобы в переполненной комнате быть слышимой любому, кто был дальше от нее, чем я, и, тем не менее, она сделала объявление, а оно, очевидно, предназначалось для всех присутствующих.

— Все стало непрочным в моем мире.

Она повторила это дважды, как судья, призывающий к порядку в суде. По всей видимости, никто, кроме меня, не слышал ее. Она говорила шепотом, и я позволил себе повторить это утверждение за нею во всю силу моих легких.

— Моизи говорит, что все стало непрочным в ее мире!

Так объявление и продолжалось. Моизи шептала предложение, а я выкрикивал его. Что касается реакции гостей, — или публики, большинство из них не обращало на нас никакого внимания, и продолжало заниматься своими разговорами, разбившись на пары и группы.

Моизи приступила к объяснению.