Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

— К черту Ватсона, Келера и всех конфигурационистов! — перебил он меня. — От них одна путаница. Опыты на животных должны преодолевать животную сущность объекта. Опускаясь до исследования простейших рефлексов, элементарной адаптации, мы тем самым игнорируем несомненные и весьма значительные мыслительные способности животных. Для меня ставить психологические опыты на животных — то же самое, что исследовать психологию человека… Ну как ты не можешь понять: я исследую какую-то черту, определенную сторону человеческой психики. Не могу же я в самом деле ставить опыты на себе подобных (не говоря уже о том, что это запрещено законом), упрощать их порывы до элементарности скотских реакций. Я предпочитаю работать с животными, предлагая им для решения простые, однозначные задачи — но все же задачи из тех, с какими сталкиваются люди в современном развитом обществе.

— Вот те раз! А не кажется ли тебе, что задачи эти непомерны для твоих мышек? — спросил я, а для себя решил, что он просто рехнулся.

Не может же в самом деле нормальный Доцент, доктор философских наук, зав. кафедрой не понимать, что между человеком и животными есть некое трансцендентное специфическое различие, непреодолимый экзистенциальный порог.

Изобразив на своем лице добродушие, я улыбнулся, снял очки и спросил:

— А почему ты выбрал именно мышей?

— Тому есть тысяча причин! Во-первых, это, несомненно, самые умные животные. Поверь, они во сто крат умнее слонов и даже обезьян. Интеллект обычной серой мышки я не променяю даже на квазичеловеческую гениальность самого Султана^[15]. Их особый образ жизни в ходе долгой, очень долгой генетической эволюции привел к чрезвычайному разнообразию приспособительных рефлексов. Ну и кроме этого — только, пожалуйста, не смейся — я был свидетелем некоего события, заставившего меня очень и очень призадуматься…

— И что же это за событие?

— Видишь ли, я ежедневно выпиваю литр молока. Герман, мой лаборант, приносит с утра большую бутылку и ставит ее на свободную полку возле окна. На прошлой неделе я вдруг заметил, что крышка на молоке продырявлена и кто-то снял сливки. Мышь — решил я сразу. Но затем, естественно, принялся рассуждать логически: прогрызть дырку в крышке мышь, несомненно, может, и все же каким образом сумела она добраться до сливок? Конечно, ширина горлышка вполне для этого достаточна, однако расстояние от крышки до молока немалое, и, рискнув дотянуться до сливок, мышка неизбежно должна была сорваться и утонуть. Ну а главное: отверстие было явно мало для того, чтобы пропустить мышь, пусть даже очень юную.

— Безупречная логика, — согласился я. — Все это смахивает на зачин детективной истории.

— Вот именно. И тебе нетрудно будет догадаться, что же мы предприняли: мы с Германом устроили засаду. Три дня сидели по три часа, соблюдая полнейшую тишину.

— И что же?

— На третий раз наше ожидание увенчалось успехом. Я вооружился подзорной трубой и мог следить за каждым ее движением, оставаясь незамеченным.

— И что же?

— Мышка явилась. Одна. Такая, знаешь, серенькая библиотечная мышка, робкая, но очень неглупая. Взобралась на крышку бутылки с молоком, прогрызла небольшую дырку и уселась, прямо как наседка на яйцах.

— А дальше?

— О, мышка оказалась просто гениальной. Пробраться к сливкам не было никакой возможности. Так представь себе, она догадалась просунуть в дыру хвостик, обмакнуть его в густые сливки, аккуратно вытащив — облизать. Ты понимаешь, она пользовалась хвостом как поварешкой!

Я расхохотался:

— Как не понять! Государственные мужи могли бы поучиться у твоей мышки оригинальному способу использования бюджета.

— Именно. Это развеяло мои последние сомнения. Я поручил Герману достать мне мышей, и он их достал… Уже седьмой день идет эксперимент.

— Я не совсем понял, чего ты добиваешься? Не хочешь же ты дать научное обобщение хвостосливочных связей.

— Не вижу в этом ничего смешного. Я занимаюсь вопросом исключительной, первостепенной важности. В наши дни это, можно сказать, решающий вопрос. Если эксперимент удастся, если мои мышки выдюжат, мы навеки расправимся с узколобыми материалистами и со всякими идеалистами вроде тебя. Мы опрокинем главный предрассудок нашего века, исправим фундаментальнейшую ошибку!

Фрониус был чрезвычайно возбужден, нервно размахивал руками и бесконечно сморкался в платок. «Он не в своем уме, — подумал я. — Он решительно сумасшедший».

— Извини, — сказал я как можно спокойнее, — но мне все же кажется, что ты чуточку преувеличиваешь. От твоих мышиных хвостов до категорий закона или ценности дальше, нежели от нас с тобой до солнца. Я не понимаю, не представляю себе, как ты сумеешь…

Он не дал мне договорить. Схватив за плечи, повернул к себе и пристально посмотрел в глаза:

— Приходи завтра после обеда в лабораторию. Я покажу тебе наши результаты. Сам убедишься.

Я обещал прийти. Затем, не без сожаления убрав книгу Руссо, я взглянул на часы и, уже направляясь к выходу, спросил:

— Тебе в город?