Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

Высокородный Джулешт простодушно улыбнулся, как бы давая понять, что рад посмеяться со всеми вместе, и в тот же миг догадался, что насмехаются над ним. Чары рассеялись, улыбка исчезла с лица. Он был независим, как прежде. И даже еще независимее, потому что понял: никому не дано умалить его достоинство дворянина. Ни этому мальчишке, что пропел песенку-дразнилку, ни сухопарому мрачному господину, ни юной даме, одетой с непритязательной скромностью (тем пышнее будут ливреи ее слуг), она сидела в седле не так, как обычно сидят мужчины, а все прочие господа теснились вокруг нее с подобострастием. Совершенство овала ее лица с точеным маленьким подбородком явственнее родословных книг подтверждало ее родовитость. Она улыбалась, но ни издевки, ни любопытства, столь откровенных на лицах ее спутников, в ее улыбке не было. Среди высокородных тоже есть слуги и есть господа. Михаю показалось, что он давным-давно знает об этом. Он привык, что женщины всегда подчиняются мужчине, но в мире больших господ все, возможно, иначе. Он шагнул к этой даме, он мог протянуть руку и дотронуться до нее. Юная госпожа, с пеленок привыкнув выражать благосклонность повелением, протянула Михаю поводья. И долговязый Михай в своей белой рубахе изумил всех: от него ждали какой-нибудь невнятицы — чего еще ждать от гнусавого, шепелявого апрельского дурачка, — а он выговорил:

— Nobilis sum^[1].

Всадники рассмеялись, но не беспечно, как раньше, а надменно.

— Чье это село? — спросила юная дама у сухопарого мрачного господина, и наместник Марамуреша, прежде чем ответить, низко поклонился ей:

— Вотчина валашских дворян, ваше высочество.

Юноша, спевший песенку, фыркнул, натянул от возмущения поводья, вздыбил коня и замахнулся хлыстом на это деревенское пугало, выдающее себя за дворянина. Юная дама предостерегающе подняла руку, и он застыл с недоуменным и строптивым выражением на мальчишеском лице.

— Ты с просьбой? Или с жалобой?

— Нет, domina. (Хвала благородной латыни, которая сделала «женщину» «повелительницей».)

— Почему же именно тебе поручено встретить нас? Почему без торжественной церемонии? Где старшие в твоем роду, которым надлежало бы нас приветствовать?

— Мне ничего не поручали. Я сам пришел на вас посмотреть.

— На меня?

— И на вас, ваша светлость.

— Тебе известно, кто я? Ты слыхал обо мне?

— Нет, я тебя не знаю.

Ее высочество, совсем еще юная девушка, серьезно посмотрела на него и улыбнулась, смягчив преувеличенной благосклонностью ледяную надменность.

— Что ж, смотри…

Легкое движение поводьями — и послушный гнедой с белой звездочкой повернулся, а наездница, картинно подбоченившись, замерла, гордясь и радуясь своей женской прелести. Невозмутимо и спокойно смотрел на нее Михай Джулешт, будто издавна привык, что красуются перед ним гордые дамы.

— Насмотрелся? А это тебе на память…

Она сняла мягкую замшевую перчатку, кинула ему колечко, взмахнула рукой, и кавалькада пустилась вскачь. Лай собак, трубные звуки рога заполнили узкую долину с лесистыми склонами. Вдруг один из соколов расправил крылья, и, широко распростертые, они четко вырисовались на блеклом небе. Дорога запестрела разноцветными всадниками, раздалась и стала чуть ли не шире той, которой шествовали когда-то воины от замка к замку. Тропка, теряющаяся где-то в горах, опять выстроила всадников цепочкой, и вскоре они скрылись из глаз, а эхо долго еще повторяло затихающие звуки охотничьего рога.

Тесными улочками повалил народ к церкви, возле которой останавливались всадники.