Рылеев

Рылеев занимал восемь комнат в нижнем этаже. Во дворе, куда выходили окна его кабинета, были хозяйственные помещения, где он, как и в прежней квартире на Васильевском острове, держал своих лошадей, а также корову и свинью (семья Рылеева не была в этом отношении исключением в Петербурге).

В 1824 году поступил к Рылееву на службу — рассыльным по делам альманаха «Полярная Звезда» — крестьянин по имени Aгап Иванович. Позднее, много лет спустя, были записаны его рассказы. Он вспоминал, что Рылеев был добр с прислугой, «не бранился, не дрался. Все молчит, редко что и спросит… Говорил всегда тихо и вежливо». Обрисовал его внешность: «Росту он был высокого, не худ; на вид, в последнее время, около 30 лет; носил бакенбарды черные, узенькие, как занузданные поводья». О жене Рылеева: «Высокая ростом, смугла, худенькая». Наблюдательный крестьянин отметил, что она «была как-то нелюдима и уклонялась от знакомств». «Рылеев, — рассказывает он, — казался холоден к семье, не любил, чтоб его отрывали от занятий, и, предаваясь делу, он часто жену и дочь отсылал от себя. То же делал, когда к нему приходил кто-нибудь».

Часто приходил Александр Бестужев, «молодцеватый из себя… красивый». Работал вместе с Рылеевым. У него была привычка во время писания поджимать под себя на стуле обе ноги, так что «приходившие иногда из шутки роняли его, опрокидывая стул сзади». Бывал Михаил Бестужев — молодой еще, шумный, с шутками. Николай же Бестужев был «строгий из себя», серьезный, подтянутый. Заходил Орест Сомов, живший во флигеле того же дома: «добрый был, румяный, простая душа был, простак». Приходили Яков Ростовцев, литератор (поэт и драматург), Булгарин, Греч. Греч, как говорит Aгап Иванович, «имел привычку заглядывать в работы. Потому при входе его в комнаты писаные бумаги всегда перевертывали белой стороной».

Собрания у Рылеева становились все более многолюдными. Бывали Боратынский и Грибоедов, Лев Пушкин, Пущин и Александр Одоевский, Языков и Хомяков. В 1824–1825 годах квартира Рылеева стала клубом и штабом участников декабристского заговора. «У Рылеева, — говорит Aгап Иванович, — собиралось по ночам много его знакомых, сидели большею частью в задних комнатах, а передние из предосторожности не были даже освещены. Разговоров слышать мне приводилось мало. Говорили по большей части по-французски, а если начинался русский разговор, то Кондратий Федорович высылал меня из комнаты».

Писал Рылеев по большей части поздно вечером и ночью. Оригинальный способ его работы описывает тот же рассыльный: «В большом кабинете его были разложены три доски, обтянутые холстом. На них раскладывались разные бумаги, корректуры и книги нужные. И тут Кондратий Федорович занимался стоя… Переходя по длине доски к расположенной на ней работе, он затруднялся переставлять свечу. Для этого над доскою вдоль ее протянута была проволока, по которой двигался подсвечник. От него другая проволока прикреплялась к поясу Кондратия Федоровича, и таким образом свечка двигалась по проволоке вслед за ним. За работою он обыкновенно пил воду через сахар с лимоном. Кружка самая простая была».

Несколько шкафов с книгами. На стене — большая гравюра под стеклом, изображающая покушение Маргарет Николсон на жизнь английского короля Георга III. Не пейзаж, хотя бы и романтически-бурный, не мифологическая сцена…

Рылеев пополняет свою библиотеку. Его интересует многое — политика, история, литература. А, Бестужев пишет в 1824 году за границу Якову Толстому: «Много одолжите, если пришлете издание Парни; это желание Рылеева, который здесь не мог достать его ни за какие деньги». А между тем — увлечение этим французским поэтом у Рылеева прошло (последнее подражание ему у Рылеева — стихотворение 1821 года «Поверь, я знаю уж, Дорида…»).

В этот кабинет явился к Рылееву в середине 1824 года из Острогожска молодой человек с рекомендательным письмом от Владимира Ивановича Астафьева, родственника Рылеева по жене. Это был крепостной Шереметевых — Александр Никитенко, будущий литератор и академик. Талантливый самоучка мечтал добиться освобождения от крепостной зависимости и поступить учиться в университет. В Петербурге он сумел добиться приема у министра просвещения Александра Николаевича Голицына, который проникся симпатией к юноше и сделал несколько попыток уговорить Шереметевых дать ему отпускную. Но решающими в этом деле были действия Рылеева и его многочисленных друзей-офицеров, которые не давали своему сослуживцу, молодому графу Шереметеву, шагу ступить без того, чтобы не напомнить ему о Никитенко.

Увидев Рылеева — Никитенко сразу вспомнил того артиллерийского офицера, которого встретил некогда в книжной лавке на Острогожской ярмарке.