Рыбы молчат по-испански

Поужинали в «Шоколаднице», и снова мать вела себя, как ребенок. Оказывается, она ни разу в жизни не была в ресторане. Никогда! Точнее, была, конечно – на конгрессах, конференциях и юбилеях. Но чтобы вот так зайти между делом поужинать самостоятельно, без повода – ни разу. Вокруг них сидели те, кого она в глубине души презирала: чопорные менеджеры, пластмассовые секретарши, суетливо-многословные офисные служащие. И среди них, смешавшись с ними, Нина и ее мать, притихшая и какая-то испуганная, сидели за столиком возле окна и ели блинчики и салаты, запивая коктейлями, а у дверей, заехав передними колесами на тротуар, их поджидал только что купленный автомобиль, и у Нины возникло чувство, что все это просто невозможно, потому что такого не может быть никогда, во всяком случае с ней. Она видела себя маленькую, видела печатную машинку, пыльную кабинетную лампу, и под лампой мать, изрекающую банальные истины, которые неизменно обретали в ее устах свежее наполнение и новую жизнь, потому что были для Зои Алексеевны единственной ценностью и абсолютным императивом. Из материных слов следовало, что ничто в мире не имеет цены – ни деньги, ни слава, ни успех – потому что по-настоящему важно нечто совсем иное, трудно определимое, о чем Нина догадывалась когда-то, читая русских классиков и просиживая дни в библиотеке, и что она совершенно не может вспомнить теперь.

Не может – ну и не надо, зато ей легко и весело, она по-прежнему беспечный длинноногий бог собственной жизни, способный достичь гораздо большего, чем все эти закомплексованные человечки за соседними столами, отсиживающие в затхлых конторах полный рабочий день с девяти до шести.

Возвращались длинной дорогой, сделав по центру неспешный торжественный круг.

Нина жмет на газ, храбро идет на восьмидесяти по левому ряду, и Москва раскрывается со всех сторон, как огромный праздничный веер. Въезжают на мост, и справа плывут звезды Кремля, а слева высится мрачный Ватикан, в котором живет Востокова. «Жалко, что она меня сейчас не видит», – думает Нина.

Нечто похожее она чувствовала в тот самый первый год в Барселоне. На выходные русских студентов пригласили в маленький городок в Пиренеях, где у кого-то из преподавателей был летний дом. Нина ехала в чужой машине по горам, сквозь туман и низко, к самой земле опустившиеся тучи, и почему-то думала: «Как жалко, что меня сейчас не видит мама».

Но теперь Зоя Алексеевна сидела рядом с Ниной на переднем сиденье, задумчиво рассматривая Александровский сад, и Нина была совершенно уверена, что впервые за много лет, возможно, с того далекого июня, когда она сдала вступительные экзамены и с первого раза поступила в университет на самый престижный факультет к лучшим преподавателям, мать ею гордится. Гордится вопреки своим убеждениям и опыту всей своей непонятной и чуждой Нине экспедиционной жизни…

Тот счастливый воскресный день был только началом перемены, признаки которой Нина ощущала в себе все чаще.

«Интересно, – размышляла она, рассматривая себя в зеркале, – как отразится на мне моя профессия? Может, ее след уже есть, а я не замечаю? Нет, кажется, все в порядке», – успокаивала она себя, приглаживая волосы и отходя от зеркала.

Но потом внезапно – уже не в зеркале, а в тонированных окнах припаркованных вдоль улицы автомобилей, в стеклах витрин, на фоне подземного тоннеля в метро, где так безжалостно отражается наша жизнь и почти невозможно не заглянуть в нее краешком глаза – она видела перед собой едва знакомую, деловитую молодую женщину с нервными морщинками возле рта, с цепким взглядом, и целое мгновение не могла поверить, что перед ней – она сама.

Как-то раз, остановив машину на светофоре, Нина привстала на сиденье, чтобы поправить плащ, и увидела себя в зеркальце дальнего обзора тем быстрым, мгновенно оценивающим взглядом, которым женщины второпях изучают свое лицо.

– Разве это я? – изумилась Нина.

Из узкого зеркального прямоугольника на нее смотрела хичкоковская блондинка – не аферистка из «Головокружения», которая чуть не свела с ума легковерного детектива, а другая, несчастная Мерион из фильма «Психоз» – когда та удирала из города, увозя в сумочке украденные сорок тысяч долларов. У Нины было с собой не сорок, а всего лишь три тысячи, к тому же не долларов, а евро. Эти деньги она не украла, а, наоборот, собиралась передать Ксении, которая тоже ничего не воровала, испанцы все преспокойно отдавали сами, но остальное в точности такое же, как у Мерион: светлые волосы, бледное лицо, испуганные глаза смотрят на освещенное фарами полотно ночного шоссе.

– Не-ет… – шепчет Нина. – Это не я. Это кто-то другой…

И все-таки это была она, новая Нина.

А потом ей много раз удавалось поймать выражение тревоги, страха и какой-то затравленной вороватости, как у нашкодившей кошки, которые раньше не доводилось видеть у себя на лице.