Рыбак

Она уже удалялась от меня в лес. Я хотел попросить ее остановиться, но губы мои омертвели и голос иссяк. Но это все не имело значения. Я двинулся вперед, ворочая ногами тяжело, как в полусне. С руками, протянутыми к ней, с пересохшим ртом и заплетающимися ногами я, наверное, напоминал ребенка, пародирующего монстра Франкенштейна. Сердце колотилось о ребра – судя по ощущениям, оно увеличилось вдвое, став слишком большим для грудной клетки. Будто даже выйдя за пределы моего тела, оно влекло меня куда-то вперед, и все кругом – скалы, деревья, ручей, дождь – влилось в это движение. Золотистые глаза Мэри, не моргая, смотрели на меня, ее босая поступь уводила нас все глубже и глубже в лес. Ее кожа была бледной – смертельно бледной, но все такой же безупречной, как и в первый раз, когда она бросила свой халат мне под ноги в гостиничном номере в Берлингтоне. В мое настоящее ее будто перенесли из того самого прошлого, в котором у нее еще не было шрамов на груди и синяков на руках, в котором у нее еще были волосы и на щеках играл живой цвет, в котором ее тело еще не пожрал рак, оставив лишь кожу и кости. Иными стали лишь ее глаза, беспощадно-золотой оттенок которых лишь подчеркивал то, как странно было видеть ее здесь и сейчас.

Возможно, вы читали или смотрели сообщения о людях, которые думали, что любимый человек умер, погиб в результате несчастного случая или катастрофы, а затем эта новость опровергалась, едва открывалась входная дверь и якобы умерший возвращался домой. Можете представить, что чувствовали эти люди. Вот они пытаются приспособиться к тому, что их любимый человек в один миг перемахнул из категории живых в категорию мертвых. Конечно, ум сопротивляется таким драматическим изменениям, поэтому, помимо радости при виде живого, здорового любимого человека, тихий голосок в их голове, должно быть, шепчет: так и знал. Пускай ваша жена лежит без дыхания на больничной койке, пускай медсестры отключили все приборы жизнеобеспечения и даже смотали все соединительные провода – вам все равно сложно принять смерть. Понять еще можно, а вот для того, чтобы принять, требуется время. И едва принятие достигнуто – представьте, насколько это огорчительно, сколь глубокую горечь можно испытать, оказавшись перед лицом человека, от которого вы давным-давно отказались в пользу смерти.

Мои шаги были уверенными, ее – неспешными. Я догадывался – она хотела, чтобы я поймал ее; но в ее новых, отлитых из золота глазах нельзя было ничего прочесть. Наконец она остановилась, прильнув спиной к большому клену. Я был так сосредоточен на ее лице, что чуть не врезался в нее – оказалось, я двигался даже быстрее, чем думал.

– Мэри, – выдохнул я, вложив в интонацию и вопрос, и утверждение. – Мэри.

– Эйб, – сказала она тем самым голосом, который, как я уже смирился, был доступен мне до сих пор лишь благодаря видеокассете с нашей свадьбой. Тем самым – богатым, слегка хриплым, делавшим каждое произнесенное ею слово особенным. При звуке ее голоса мой взгляд затмили слезы.

Я утерся рукавом, сглотнул набежавшую слюну.

– Но как?..

В ответ она подняла правую руку к моему лицу и прижала пальцы к моим губам. Их кончики были прохладными, кожа пахла морской солью, но ее прикосновение было таким же твердым, как и раньше. Я сжал ее пальцы своими. Свободной рукой она коснулась моей щеки.

Приступ рыданий, которого я не ждал, сковал меня. Все еще держась за Мэри, я, весь в слезах, опустился на землю, на колени. Она присела рядом со мной, провела по моей голове, сбросила мою смешную шляпу, зарылась пальцами в мои влажные волосы.

– Тише, – произнесла она, – тише.

Слезы падали на мертвую опаль под ногами. Низкий стон сорвался с моих губ. Да, само собой, раньше я тоже плакал из-за Мэри. Плакал у ее постели. Плакал на ее могиле. Плакал в бутылку много-много раз, рыдал под старые грустные песни о любви. Но сейчас все было по-другому. Слезы текли не рекой – о нет, то был океан, пытающийся прорваться сквозь два нешироких канала. Я поднес руку Мэри к губам и целовал ее – снова и снова. Она прислонилась ко мне, и терпкий запах ее кожи защекотал мои ноздри.