Русский струльдбруг (сборник)

Но сейчас я думал только о Коре. Не так часто пишешь героиню, в которой совпадают все женщины, которых ты знал или хотел знать. Я смотрел на Конкордию Аристарховну, полный самых смутных сомнений, а одновременно (в моей памяти, конечно) Ларионыч (там, в Питере, пять лет назад), как трансформатор под напряжением, гудел о судьбе, как о некоем латентном свойстве природы, а Коля мрачно уверял, что вообще-то судьба – большая глупость.

Конкордия Аристарховна смотрела на меня с горечью.

Она тоже видела тот непоздний питерский вечер – пять лет назад.

Все еще споря, мы (Коля, Ларионыч и я) брели к Летнему саду, в котором много раньше, может, лет пятнадцать, а то и двадцать назад, на деревянной скамье перед молчаливым и добродушным дедушкой Крыловым и его многочисленной животной свитой, я целовал девушку, которая (в определенном смысле) была Корой.

Все мои девушки были Корами.

Даже строгий капитан милиции Женя Кутасова.

Таким девушкам идет все. Доисторическая юбка из сатина и полувоенная форма, туфельки от Версачи и самодельные веревочные сандалии, золотое кольцо с бриллиантом и серебряное ожерелье с подвеской из сплющенных пуль. Они всегда молоды. Они всегда прекрасны. Их много. И все равно однажды ты оказываешься перед Конкордией Аристарховной. Господь тоже, наверное, немало дивится, когда волей его созданное чудесное, извивающееся, поблескивающее влажной кожей земноводное проходит цепь многих превращений и преобразуется за столиком кафе в образ прекрасной ископаемой костенурки…

– Сколько вам сейчас?

Конкордия Аристарховна улыбнулась.

Я суеверно постучал пальцем о край стола, хотя какой смысл стучать: черепаха она и есть черепаха, ей никуда не надо спешить, она везде – дома.

– Восемьдесят семь…

3.

До Летнего сада мы не дошли.

Коля затащил нас в темный подвальчик.

«Политбюро», может, или «Трибунал», не помню.

В яркой вспышке озарения некоторые факты прошлого как бы сами собой подтаяли.

Ларионычу в «Трибунале» (или в «Политбюро») ужасно понравились. Там были полки со старыми книгами, там на стенах висели портреты бывших советских вождей. Даже тех, которые были убиты пулями, пошедшими потом на подвеску Конкордии Аристарховны. Ларионыч незамедлительно потребовал у официанта книгу, в которой Лев Давидович Троцкий безапелляционно утверждал, что искусство пейзажа не могло возникнуть в тюремной камере. Ларионыч был уверен, что утверждение Троцкого – чушь. Плесень на стенах камеры интереснее любого пейзажа. Если уж начистоту, заявил Ларионыч, то самые прекрасные полотна мира – это камерная плесень.

Официант понял Ларионыча правильно.

«Водочки, – записал он в книжечку. – Что еще?»

Ларионыч теперь говорил беспрерывно. Все сказанное им казалось одним-единственным бесконечным предложением, в котором уместилось все: питерская погода, мой недописанный роман, любовь к самолетам, неожиданная жалоба на то, что вот он, Ларионыч, в раннем детстве много раз перечитывал непонятный роман «Что делать?», а «Путешествия Гулливера» попались ему только в школе. Правда, попадись ему «Путешествия» раньше, говорил Ларионыч, он бы, наверное, неправильно их понял. В самом деле, какой смысл читать о придуманных чудесах, когда летающие острова давно парят над нашими головами.

«Заканчивай свой роман и сразу мотай в Питер!» – время от времени повторял Коля.

И Ларионыч твердо его поддерживал:

«Тогда еще по одной!»

Мы расставались всего на неделю.

Что нам какая-то неделя? Мы бессмертны.

Отпущенное нам время бесконечно. Оно вмещает в себя все: и римских рабов, и мрачные египетские пирамиды. Первая мировая тоже входит в общее время. И Пунические войны, и далекие военные походы древних персов и греков, и плаванья доисторических мореходов на край ойкумены. Вся история человечества вплавлена в наше общее время. Мы, как муравьи в янтаре, вплавлены в общий объем – галактики, звезды, запредельные миры, чудесная расширяющаяся Вселенная, пронизанная трассами необыкновенных ченнелинговых сообщений. Мы бессмертны, ничто для нас не может оборваться.

Нет плохих вестей из Сиккима!

4.

На канале Грибоедова ангел-хранитель Ларионыча, пьяно и нагло расположившийся на его левом плече, сделал строгое замечание пожилому менту за его несколько расслабленную походку и похотливый рот, отчего тот нервно начал на нас оглядываться. Но я отшил мента вопросом: «Чиный нэр хэн бэ?» Он отпал, приняв нас за распоясавшихся иностранцев.

«Ус уух. Выпить бы».

Ларионыч продолжал говорить.

К моменту окончательного прощания у Коли выработалась стойкая аллергия на водку. Пришлось заказать по рюмочке коньяка в каком-то тесном баре на Невском. Рюмочки выбирал мрачный Коля. «Это чаши для крюшона», – деликатно подсказал бармен, пораженный его мрачностью. Коля не ответил. За окном начал сеять мелкий дождь, понесло нежным туманом, растравой сердечной. Мы плыли сквозь плотную влажную мглу, как меланхоличные прямоходящие рыбы.

Потом Ларионыч поймал такси.

– В Пулково!

5.

В полупустом самолете я устроился в кресле рядом с молоденькой монголкой.