Русский штрафник вермахта

Это была их Орловская дуга. Их собственная маленькая Орловская дуга. Узкая полоса земли шириной в четыреста метров, которая сокращалась, как шагреневая кожа, с каждым днем сражения по мере того, как их становилось все меньше и меньше и они смыкали ряды, освобождая фланги для других воинских подразделений. Весь остальной мир перестал существовать для них, они не знали, что происходит на других участках фронта, и в то же время они знали все о проходившем сражении, потому что оно в миниатюре, во всех основных деталях воспроизводилось на их собственной Орловской дуге, проходило на их глазах и творилось их руками, их оружием, их волей.

Располагалась она в ложбине между холмами, рядом с тем холмом, который они атаковали в первый день сражения. Они так и не продвинулись ни на метр с того дня, несмотря на многочисленные попытки. Оборачиваясь назад, они могли видеть позиции, с которых они пошли на первый штурм. Но это не имело никакого значения. Это была война на уничтожение, в ней все решали не пройденные метры, а количество уничтоженных солдат противника и его техники. В этом они преуспели. Противник, впрочем, тоже.

Если с местом была полная определенность, то со временем творилась какая-то чертовщина. Оно то неслось вскачь, то останавливалось и даже отпрыгивало назад. Юрген несколько раз испытывал ощущение того, что он уже ходил в эту атаку, что он прекрасно знает и это пулеметное гнездо, и этот бугорок, за которым можно укрыться, когда дуло пулемета, поворачиваясь, начнет настигать его своим огнем, он раз за разом вступал в рукопашную схватку с одним и тем же иваном в грязно-зеленой гимнастерке и сшибал его с ног ударом приклада своего автомата, потому что было слишком тесно, чтобы стрелять. И этот иван раз за разом волшебным образом оживал и уже сам шел в контратаку на их позиции, и падал, раскинув руки, прошитый очередью из автомата Юргена, не добежав каких-то пяти шагов до их траншеи, так что Юрген мог ясно разглядеть его лицо, одно и то же лицо.

Отсутствовали привычные вешки времени: завтрак-обед-ужин, подъем-отбой, сон-бодрствование. Ничего этого не было, кроме бодрствования, больше похожего на лихорадочный бред. Возможно, всходило и заходило солнце, но это мгновенно забывалось, потому что не влекло за собой смены дня и ночи. Ночью было светло как днем от осветительных ракет, днем было темно как ночью от черных клубов дыма. Ночью было жарко, как днем, от раскаленных дул автоматов и пулеметов, едва не плавящихся от беспрестанной стрельбы, а днем прошибал холодный пот при виде движущейся на тебя армады вражеских танков. Грохот орудий не стихал сутки напролет, и если вдруг наступала минута звенящей тишины, но это с равной вероятностью могло быть и днем, и ночью, и за этой страшной минутой с неотвратимой неизбежностью следовал час еще большей какофонии.

Так что все восемь дней сражения, с пятого по двенадцатое июля, слились у них в один день. Ведь день у обычного человека начинается, когда он открывает глаза, и заканчивается в тот момент, когда он засыпает в своей постели. А они все это время не спали. Во всяком случае, не ложились спать.

Этот кошмар начался той ночью, когда они похоронили Вайнхольда и всех остальных, погибших при первом штурме. Они уже высматривали себе места в полуразрушенных траншеях, где бы можно было прикорнуть до рассвета, когда иваны пошли в контратаку. Они, возможно, как раз и рассчитывали на то, что немцы спят, сломленные усталостью. Они не спали и были во всеоружии, они отбили эту контратаку, с небольшими потерями для себя и большими для иванов.

— И кто после этого скажет, что нет бога или, если угодно, высшей справедливости? — заметил фон Клеффель. — Мы потратили время и силы, чтобы похоронить убитых иванов, и были вознаграждены за это десятками сохраненных жизней немецких солдат.

На это нечего было возразить. Они и без этого знали, что высшая справедливость есть. Как и высшая несправедливость.

И пример этой несправедливости был явлен им незамедлительно. Они еще не успели остыть от боя, как их перевели в эту самую ложбину, а завоеванные ими позиции на холме заняла свежая часть. Начальство объясняло это тем, что из-за больших потерь они уже не могут с прежней эффективностью вести военные действия в первоначально выделенной им полосе, и поэтому им сократили фронт наступления. Но они быстро сообразили, что дело было в другом. Их, как всегда, перебросили на самый горячий участок. Ничего более опасного во всей округе не было. Их ложбина была каким-то проходным двором для атакующих немецких частей, а с другой стороны — воротами, в которые упорно ломились иваны.

Утром шестого июля немецкие атаки возобновились. То есть возобновились с точки зрения высокого начальства, они же просто без перерыва перешли от одного боя к следующему.