Русский рай

Герман поднялся, перекрестил его. Они обнялись, трижды ткнулись бородами в щеки друг друга и, слезно откланявшись один другому, разошлись по делам дня.

Шторм утих, барк вышел из бухты, поднял паруса и пошел в виду Кадьякского берега к Чиниакскому заливу. Привычный вид горных вершин, который когда-то так волновал при возвращении с промыслов, казался унылым. И только могилы томили душу: две здесь, две в Калифорнии. С отказом благословить вывоз праха жены Сысой смирился даже с облегчением. Прежде мучился, не зная как поступить: боялся обидеть Филиппа, который радовался перед кончиной, что будет лежать рядом с возлюбленной дочерью. А благословил ли Герман возвращение на родину так и не понял. Уже на борту «Байкала» ему захотелось покурить, он по привычке сунул руку за голяшку сапога и не нашел старой раскуренной трубки. Подступило першение в горле, которое требовало нескольких затяжек табаку, он попробовал сделать это из новой трубки, потом из чужой, раскуренной, все было неприятно и не так, как прежде.

По стихавшему ветру и пологой волне «Байкал» прибыл в Павловскую бухту. Крепость была обновлена и расширена, причал отстроен заново. Умученные непокорностью колошей и сыростью Ситхи, Яновский и Муравьев в начале своих сроков правления желали перенести столицу колониальных владений сюда, на Кадьяк или на место Александровского редута в Кенайском заливе. Директора Компании и правительство России с ответом на их предложения так долго колебались, что необходимость переноса отпала, но на острове были проведены работы по укреплению крепости и селения. Все здесь стало другим, перестроили даже церковь, заложенную архимандритом Иосафом. В ней служил благостного вида белый поп Алексей, переведенный с Ситхи Фрументием. Его поседевшие волосы лежали по плечам и смешивались с белой бородой. На клиросе пели пять его дочерей, бередя память Сысоя о своей, брошенной в Калифорнии. Он искренне покаялся на исповеди, поп выслушал его, повздыхал, посочувствовал и поддержал Германа:

– Наверное, не надо тревожить прах. Одному Господу известно, доберешься ли до отчины, не оставишь ли где неприбранными косточки богоданной жены своей. А тут она отпета, и лежит не одна.

Сысой смахнул слезы с глаз и согласился: пусть будет так!

– А то, что дочку с женкой бросил – плохо. Молись, может быть, Господь облегчит совесть и даст утешение. – Поп кивнул на распятье и Евангелие на аналое, накрыл склоненную голову служащего, благословил и отпустил с миром.

Следом за отцом к исповеди подошел Петр. Поп и из него выжал слезы покаяния. А Сысой вдруг решил, что на Филиппову заимку к могилам надо идти порознь, а не вместе, как хотели. Он не остался на крещение Петрухиной женки и внуков-креолов, взял на барке двуствольный пистоль, фунт сухарей и отправился прямым путем через гору на заимку, о которой было много счастливой и грустной памяти.

Еще издали он увидел все тот же домик, построенный шелиховским боцманом. Здесь почти ничего не изменилось, только как-то жалостливо обветшало, будто корило за отъезд. Вдали паслись коровы и отара нестриженых овец, одиноко кричал петух. Огород был заброшен. В доме жила семья креолов, которых Сысой не знал. Они встретили гостя настороженно. Приказчик не стал проситься в дом, посидел у крыльца, объяснив новому хмурому хозяину, кто он и зачем пришел. Креолка, шаркая чирками, тут же ушла в дом, её муж с крестом на шее распахнутой холщовой рубахи, раскурил трубку. Говорить им было не о чем.

Сысой встал и направился к могилам. За два десятка лет кресты при здешней сырости прогнили, холмики сиротливо заросли травой, выщипанной скотом. Сысой встал на колени, перекрестил лежавшую Феклу, стараясь вспомнить ее такой, какой накрыл крышкой гроба, и почувствовал вдруг, что там, под слоем каменистой земли богоданной жены уже нет. Осталось только место. Полежав возле холмика с покаянными и прощальными мыслями, он перешел к могиле Филиппа. Затем вытянул из-за кушака топор и направился к берегу, выискивая глазами выброшенный волнами плавник. К вечеру вытесал и поставил на могилах три новых креста, помянув и младенца Васильевых.

Возвращаться в крепость было поздно, все силы ушли на дело, проситься на ночлег к неприветливым креолам не хотелось. Он развел костер из щепы, настелил травы и решил заночевать возле могил на берегу. В прерывистых волчьих снах у костра Фекла с Филиппом так и не явились: то ли обиделись за его отъезд, то ли души их, взявшись за руки, ушли далеко от здешних мест, в благодатную Ирию, которая уж на другом-то свете обязательно должна быть.

Сысой вернулся на барк другим днем. Сын Петруха с венчанной женой Дарьей были пьяны. Их крещеные дети-погодки, Данила с Петром, плясали на палубе вместе с кадьяками на манер калифорнийских индейцев. Капитан готовил корабль к дальнейшему плаванью. На третий день был назначен выход из Павловской бухты.

Сысой, с опаской поглядывая на загулявшего сына, выпил чарку за молодых, да другую за внуков и осторожно наставил Петруху: