Русский лабиринт (сборник)

Платон, оставшись один, даже поежился – стало не то что страшно, а как-то жутковато. Он вдруг понял, что было вокруг не так. Когда с ним никто не разговаривал, наступала пустая тишина. Пустая, без единственного звука – даже мусор, гонимый ветром, не издавал шороха, а ветер – шума. Платон хотел было позвать на помощь Василия, но засомневался – на какую такую помощь, хоть было и не по себе, но он не умирал, не тонул, не падал, не было больно, было вообще никак. Платон на всякий случай вытянул перед собой руки, оттопырив пальцы. Ничего, руки как руки, его руки. Дрожат немного, так это и понятно – сколько они вчера с флотским выкушали, вспомнить страшно. Даже с Артистом или Ветераном так не пили, как с этим окаянным матросом. Силен у нас торговый флот, ничего не скажешь! Платон вдруг вспомнил, что Василий – всего лишь матрос, а он, Платон, как ни есть – капитан.

– Полундра! – закричал Платон. – Свистать всех наверх!

Никто не отозвался, видно, Василий целиком ушел в буфетчицу Катю. Снова сгустилась ватная тишина. Платон нахлобучил порванную шляпу, решительно встал и пошел в заднюю дверь – если кого-то и можно было найти, так только там. Платон медленно шел длинным кривым коридором, какой бывает в старорежимных коммунальных квартирах или, к примеру, в их бараке на Юбилейной улице. Хотя почему к примеру, подумал Платон, он же и есть сейчас на своей улице, только в Кейптауне. Вдруг кто-то схватил его сзади за плечо. Платон резко обернулся – перед ним стояла красивая нестарая женщина с распущенными волосами и блестящими, как у кошки, глазами. В одной руке у нее был огромный подберезовик, в другой – топор. Платон завороженно смотрел на мерцающее лезвие, с которого капало что-то ржавое. Лезвие начало медленно подниматься вверх. «Василий!» – заорал Платон из всей мочи, но не услышал своего крика – в коридоре стояла абсолютная, космическая тишина. Нервным пульсом забилась мысль – бежать, бежать, повернуться и бежать что есть сил, но от ужаса он не мог даже пошевелить рукой, чтобы прикрыться от удара, тело словно окаменело. Окровавленный топор поднялся над самой головой Платона. «Жаль, Артист мне вместо шляпы шлем не дал… пробковый, мог с каких-нибудь съемок заваляться», – глупо, но спокойно подумал Платон и даже удивился, отчего последние мысли в жизни бывают такими глупыми.

Щербатое лезвие на секунду застыло в воздухе и начало медленно выписывать крест.

– Что это, ядрена-матрена? Мужа зарубила, а меня тем самым топором перекрещивает? – снова удивился Платон.

– Смертушку не обманешь, – загадочно произнесла мужеубийца, не открывая рта.