Русский диверсант

— Моя лекция слишком дорого стоит, — кряхтел Золотарев, потряхивая над собой можжевеловым веником и поблескивая своими синими «латами». Парился он со знанием дела. Золотарев взглянул на Нелюбина, и глаза его потеплели.

— Давай, командир, я лучше тебя попарю хорошенько. А мое прошлое тебе ни к чему.

От такой услуги грех было отказываться. Нелюбин забрался под закопченный полок, лег на доски полка, растянулся.

Золотарев хлестал и припаривал его пахучим лесным веником, разгонял по бане горячий дух, так что от него шарахались стоявшие сзади, сам крякал от удовольствия и приговаривал:

— Командир-то у нас, братва, худой, как зимовалая лягушка. А злой! Не даст он нам спуску! Эх, повезло нам с командиром!

Но предыдущие слова Нелюбина, видать, все же задели Золотарева за живое. И артистическая натура блатаря, почувствовав благодатную атмосферу внезапно возникшей публики, не могла не отозваться. Выхлестав можжевеловым веником Нелюбина, Золотарев окатил его водой из ведра и, выждав минуту, кинулся рассказывать бойцам, как в тридцать шестом удачно «скоканул» в одну профессорскую квартирку в Ленинграде и как «шикарно» погулял в своем «кодле» с Любочкой, как потом попал на вокзале в Москве и три года «продавал кубометры» на лесоповале в Карелии.

— Где ж твоя Любка, скокарь? — посмеивался, слушая хвастливую и путаную повесть своего бойца, Нелюбин.

— Любка? — весело засмеялся Золотарев. — А кто ж ее знает, где она. С кем-нибудь из корешей. Она ж у меня была штатная.

— Как это? Она тебе что, не жена разве? — снова полюбопытствовал Нелюбин. Остальные бойцы помалкивали. Только слушали. Но слушали внимательно.

— Жена. Но — штатная. Я ж говорю.

— Штатная… Казенная, что ли?

— Если рассудить по-вашему, по фраерскому закону, то вроде того. — И Золотарев пропел вихляющимся голосом:

Скоро, скоро нас осудят,
На Первомайский поведут,
Девки штатные увидят,
Передачку принесут…

— Закон у нас, младшой, такой. Баба — не пайка. Это пайка священна и неприкосновенна. За чужую пайку на любой правилке приговор один — заточка под ребро. А баба… Сегодня она твоя, а завтра ею кореш твой владеет, как своей. А там, глядишь, ветер переменился, ты откинулся, кореш по новой пошел, и — опять она твоя, на все готовая…

— Тьфу! — выругался в сердцах Нелюбин. — Что ж это за закон такой!

— Наш закон.

— Воровской, что ль?

— По пыльной доро-огя, под строгим конво-оям…

Несколько дней спустя, когда обоз входил в лес, Нелюбин заметил, как к Золотареву подошел один из танкистов и завел разговор. Он догнал их, прислушался.

— Ты, Золотарев, особо тут не блатуй, — говорил танкист. — Тут тебе не воровской шалман. Курсант — человек суровый. Но справедливый. Если ты еще на него рыпнешься, получишь штык под ребра.

— Да что вы, ребята! Что вы! Вы меня неправильно поняли…

— Правильно мы тебя поняли. Правильно.

Некоторое время шли молча.

— Я тебя предупредил. — И танкист похлопал Золотарева по плечу. — Пиджак у тебя, Золотарев, стильный. У меня на гражданке такого не было.

— А кем ты был на гражданке? — делая вид, что принимает шутку танкиста за чистую монету, спросил Золотарев.

— Следователем прокуратуры. По особо важным делам.

— Ой, паря, туфту лепишь! Ой, лепила! Если б ты был следователем, то в танке бы простым стрелком не сидел. В других бы войсках припухал. Где тушенку в кашу погуще кладут и марухами в землянках пахнет, а не портянками Дюбина. Ой, за фраера меня покнацал!

Танкист посмеялся вместе с Золотаревым, потер подбородок и сказал:

— Так ты, я думаю, понял, что и мы тут все фраера битые.

— Ну да!

Летчик некоторое время шел, держась бледной рукой за тележную лестницу. Но вскоре рука его стала соскальзывать вниз, и Воронцов подхватил его и окликнул Степана, чтобы тот помог ему положить лейтенанта на повозку.

— Где Калюжный? — спросил лейтенант.

— Калюжный в охранении.

— Он должен быть здесь. Кто отдал приказ послать его в охранение?

— Я. — Воронцов подоткнул под ноги лейтенанта край серо-зеленой немецкой шинели, которой был укрыт летчик. — Во взводе приказы отдаю я. Предлагаю вам усвоить это обстоятельство как необходимую неизбежность и больше к этому не возвращаться.

Лейтенант устало прикрыл глаза, и вскоре голова его в плотном кожаном шлеме, из-под которого виднелась белая полоска бинта, заколыхалась, как у ребенка, уснувшего на родительском плече. Летчик не доверял им. Ни ему, Воронцову, ни младшему лейтенанту Нелюбину, ни даже своему стрелку. Ну и черт с ним. Не бросать же его теперь.

К вечеру они миновали стороной небольшую деревушку, обогнули обширное болото и заночевали в сухом сосняке, заросшем черничником. Нелюбин снова заварил кулеш. Немцев больше не связывали. Днем они вместе с бойцами выталкивали из болотины повозки, и, когда переправлялись вброд через речку, переносили на себе мешки. А когда остановились на ночлег, вместе со всеми собирали хворост и потом уселись на корточках под сосной и задремали.

Воронцов поставил возле сосны Дюбина и приказал ему: