Русский диверсант

— Как же эта болезнь называется, хвершал? — усмехнулся один из бойцов, приставших к обозу в лесу.

— Есть у этой болезни и научное название, только я его не помню. А по-народному она именуется заворот кишок.

— Так как же они, товарищ лейтенант, завернутся, если полные будут? Пустые скорее завернутся.

— Повторяю, кто еще не понял: кишки у голодного бойца заворачиваются не от голода, а от жадности и неосторожности при приеме пищи. Больше повторять не буду. Вон вам и командир то же самое сказал.

Воронцов, слушавший разговор Нелюбина с бойцами, сделал тому знак. Тот сразу прервал свою политбеседу.

— Я пойду обойду вокруг. Посмотрю. Если вернется Степан с людьми и если у него что-то важное, скажи ему, чтобы шел мне навстречу. Если там все спокойно, пусть кормит людей и отдыхает.

Осенью, даже ранней, пасмурный день в вечер переходит незаметно. На землю опускается какая-то тоска, ты поднимаешь усталый взгляд, чтобы посмотреть, что там виднеется, вдали, но уже смутны очертания впереди и тяжел шаг, и хочется сесть где-нибудь на пеньке или поваленном дереве и не думать ни о чем, кроме самого заветного, о чем не признаешься никому, даже самому себе, и то не всегда. Вот и Воронцова стали одолевать невеселые мысли. Он остановился и стал осматривать в прицел ближайшую лесную опушку, увидел поваленную березу и пошел к ней. Не доходя до березы шагов пяти, заметил остатки парашюта, уже проросшего травой, и длинный, метра полтора, металлический контейнер, выкрашенный болотно-зеленой краской. Внезапная находка развеяла его мысли. Он внимательно осмотрел контейнер. Сомнения быть не могло, он сброшен с самолета еще прошлым летом или зимой. Мыши посекли шелк парашюта и стропы. Но контейнер остался в полной сохранности.

Воронцов потрогал смятую гофру амортизатора, нащупал карабин парашютной застежки и отжал его. Примял ногами траву и нащупал торцевую ручку. Приподнял. Контейнер оказался довольно тяжелым, одному не дотащить. Он еще раз обошел его, забросал, на всякий случай, травой и быстро пошел в сторону хуторских построек, где отдыхал взвод и откуда тянуло сладковатым дымком нелюбинского костра.

Смирнов с разведчиками уже сидел возле ведра. Слышался довольный голос Нелюбина. Кондратий Герасимович, видать, делился с молодежью личным опытом:

— А я всегда, ребятушки мои, говорил и говорить буду: баба, она существо до того особенное, что тут тебе никакая наука не поможет. А уж художественная литература — подавно. Потому как если баба книжек умных начитается, то она ж, зараза эттакая, и дела по хозяйству забросит. Я знал такие случаи. Могу привести в качестве неопровержимого, так сказать, доказательства.

— Что-то я не понял, дядя Кондрат, — перебил младшего лейтенанта молодой голос, видимо, желая вернуть рассказчика к прежней теме, — ты что, сразу с двумя до войны жил?

Бойцы засмеялись.

— Вы вон лучше Степку попросите, он вам такую байку завернет, что всюю ночь, по молодости-то лет, за мотню будете держаться. А касательно того, что лично у меня до войны было — это мое. Я, ребятушки, в этих делах кобель опытный, можно даже сказать, немного престарелый, и управлюсь с ними сам. Жена — не полюбовница. Не невеста. И дурак тот мужик, который про свою жену чужим рассказывает.

Степан издали увидел Воронцова и встал навстречу.

— Пойдем-ка, — махнул ему Воронцов и повернул назад, к лесу.

Пока шли, Степан доложил: километрах в пяти отсюда есть деревня, небольшая, всего два двора, но живут только в одном доме, старик со старухой, они-то и рассказали, что еще прошлой осенью деревню сожгли, народ перебрался в соседнее село, оно в трех километрах, ближе к шоссе.

— О хуторе не расспросили?

— Как спросишь? Только след укажешь. Я только спросил, нет ли в той стороне каких деревень? Старик сказал, что был когда-то хутор, но давно заброшен и дорога туда, мол, давно заросла, даже сено там уже не косят — далеко.

— Место и правда глухое. Тихое.

— Я тоже так думаю. А зачем ты меня сюда привел?

— Сейчас увидишь. Ты в этих делах поопытней меня. Вон, видишь, ящик какой-то под березой лежит? Вроде немецкий.

Подольский опустился на колени, осторожно оборвал кругом траву, потыкал кинжальным штыком.

— Десантный контейнер. Я такие у бранденбуржцев видел. Они в них оружие и другие грузы с самолетов десантируют. А вон и остатки парашюта.

Они вернулись к костру, когда уже совсем стемнело. Нелюбин один сидел возле ведра и помешивал в нем ослепительно-белой липовой палочкой с лапкой бокового сучка на конце.

— Что это за гробок вы принесли? — спросил Нелюбин и налил варева для Воронцова. Поставил котелок на пенек, остывать. — Твоя пайка, командир. Ложка имеется?

— Есть.

Они пододвинули металлический ящик поближе к костру, откинули крышку. Три автомата, девять рожков, цинк с патронами, три саперные лопаты, три противогаза.

— Ох, ектыть! Гожий же сундучок вы, ребятушки, нашли. — Нелюбин открыл один из противогазов. — А тут, видать, лекарства. Бинты вот, порошки. Может, и для лейтенанта что гожее есть? А, командир?

— Гожее, гожее. Тащи-ка из подвала немца.