Русский

По тонкой паутинке, состоящей из бесчисленных мерцавших секунд, он уводил ее вспять, удаляя от чудовищных, мрачных напастей, прервавших их счастливую жизнь. Накрывал эти напасти непроницаемым колпаком, помещал в саркофаг, чтобы через тысячу лет на этот железный колпак намело пылинки, нанесло тонкий слой почвы, поселилась трава, выросли кусты и деревья, и зеленая гора была полна птичьих свистов, по склонам паслись олени, и никто никогда не узнал о погребенном здесь зле.

– Мы собирались нанести визит твоим почтенным родителям. И я по старомодным правилам стану просить у них твоей руки, называя «папенькой», «маменькой», а они, как это водится на Руси, вынесут икону, осыпят нас зерном и, утирая слезы, благословят. И мы назначим день свадьбы…

Он шел с ней у Чистых прудов, вдоль чугунной, усыпанной снегом решетки. Они сворачивали в переулок, где стоит старинный трехэтажный дом с обветшалой лепниной, и два верхних окна светятся оранжевым светом, и мелькает легкая тень. И он так любит ее среди синего московского вечера, и в хрупкой, свисающей с крыши сосульке отражается огонь фонаря.

– У нас не будет шумной московской свадьбы, а мы уедем, как собирались, в Италию, в свадебное путешествие. Гранд-канал будет зеленый, как малахит, и волны долго еще будет плескать в каменные ступени после того, как мимо проплывет гондола. Мы осмотрим все знаменитые галереи Рима, Флоренции и Венеции, полюбуемся на античные арки и цирки, а потом уедем на юг и поселимся в горах, в крохотной тихой гостинице.

Наши одинокие прогулки, обеды в уютных ресторанчиках, вечерами вино, зеленый фонарь в листве, стану читать тебе сонеты Петрарки, и в комнату вдруг бесшумно влетит черно-золотая ночная бабочка.

Он вдруг почувствовал, как напряглись ее пальцы. Она отняла руку, и, открыв глаза, он увидел, как она гибко села в постели. На спине ее играли лопатки, и округлые бедра утонули в постельном белье. Она потянулась к туалетному столику. В ее руках оказался крохотный блестящий пенальчик. Она вытряхнула из него на ладонь несколько серебристых, как капельки ртути, шариков. Положила в рот. Глаза ее минуту оставались закрытыми, веки плотно стиснуты, словно она прислушивалась к тому, как растворяется в ней снадобье.

Открыла глаза, и оттуда брызнул яростный зеркальный блеск, ослепил, и он испугался этого нечеловеческого блеска.

– Я не пойду с тобой, Серж. Ты слишком долго ко мне шел. Я другая. Меня подменили, и я уже не собираю букеты с сентиментальным названием «Нежность» и не стану слушать твои псалмы про желтый одуванчик, цветок Русского рая. Мне здесь хорошо. Мне дают эти маленькие «таблетки счастья», и они приносят блаженство, которое тебе неведомо. Меня любят великолепные, богатые мужчины, и мне нравится переходить из одних объятий в другие. Я летала в Париж на три дня по вызову богатого банкира. Меня пригласил в Эмираты шейх, и я два дня плавала с ним на чудесной яхте по лазурному морю. Через десять минут сюда придет месье Жан Вертье, он покупает в Москве картины русского авангарда и продает их на аукционе «Сотбис». Он говорит, что только в России он мог найти женщину, сделавшую его счастливым. Уходи, Серж, и больше меня не тревожь.

– Нинон, что ты говоришь… Мы пойдем к твоим родителям… Поедем в Италию… Я так к тебе стремился… Мы начнем с той секунды, и они нас не найдут… Там картина Джотто, и у ангела розовые крылья… Нинон…

– Уходи, – повторила она, и глаза ее полыхнули ртутью, которая разбрызгалась во все концы мироздания и опять собралась в его сердце, как невыносимая боль. – Уходи, – почти с ненавистью сказала она.

Он стал одеваться, не попадая в рукава рубахи, роняя на пол пиджак. Она смотрела на него, улыбалась. Шатаясь, он пошел к дверям. Она окликнула его:

– Серж, ты пробыл у меня два часа и не заплатил.

Он полез в карман, вытащил пачку денег. Чувствуя, как зеркала разрывают его на части и разбрасывают обрубки в сверкающую пустоту, он положил купюры на столик.

У выхода ему кланялся обходительный евнух. Москва закутала его в сырые полотенца тумана.

Глава двадцать четвертая

Он был спокоен. Не чувствовал боли. Не испытывал страха. Его ничто не влекло и ничто не отталкивало. Его жизнь была прожита во всей полноте. Он видел, как убивают других. Убивали его. Убил и он. Женщины, творчество, дружба, предательство – все это он пережил и не желал повторений. В нем еще оставались жизненные силы, но их не на что было тратить. То, что он нес в себе, не было пустотой. В душе, где прежде дышало безграничное пространство, раскрывались миры, мерещилось божество, теперь был глухой камень. Так выглядят фигуры, найденные при раскопках Помпей, когда живые тела сжигала раскаленная лава и, остывая, принимала формы испепеленных людей.