Русский

– Прошу вас, – пропустил его вперед распорядитель, ведя на второй этаж и останавливаясь перед дверью с цифрой 4. – Если вы захотите заказать ужин, его принесут в кабинет.

Распорядитель мягко отступил. Серж постучал, услышал: «Войдите!» – и вошел.

Его ослепил блеск зеркал. Зеркальными были стены, потолок, трюмо причудливо отражало золоченые канделябры, огромную, под шелковым покрывалом кровать. Все это повторялось многократно, удалялось во все стороны, в бесконечность. И среди блеска разлетающейся галактики стояла Нинон, в бесчисленных, порождающих безумие отражениях. Серж ошеломленно замер, не зная, где она подлинная, доступная, вновь обретенная, а где мнимая, ускользающая, созданная из стекла и блеска, улетающая от него со скоростью света.

Она стояла и улыбалась. На ней был легкий халатик, не закрывавший колен, не застегнутый, так что виднелись грудь, открытый живот, золотистый пушок лобка. На ней были туфли на стеклянных каблуках, из которых выглядывали пальцы с розовым педикюром. Ее волосы были коротко подстрижены, отливали голубоватым серебром, и в них исчезла та пепельная туманная тайна, которая так волновала его. Глаза почти не изменились, все с тем же пленительным зеленым отливом, лишь стали чуть холодней, не излучали, а отражали свет. Кожа стала белей, в ней появилась мраморная ясность и чистота, но исчезло таинственное сияние, которое исходило от нее в темноте, когда Серж просыпался и любовался ее близким лицом.

В комнате стоял чуть слышный аромат дорогих духов, и сквозь это благоухание едва просачивался тот больной плотский запах, который так испугал его в апартаментах Анжелы.

– Здравствуй, Серж. Наконец ты пришел, – сказала она. И голос ее так чудесно, знакомо и нежно позвал его, что он перестал замечать этот пугающий плотский запах, и огромную, почти во всю комнату, кровать, от которой веяло чем-то жестоким и страшным, и зеркальный потолок, в котором эта кровать отражалась. Шагнул к Нинон, закрывая глаза от слепящего блеска, чтобы вновь очутиться в счастливом времени, в той счастливой минуте, с которой они опять станут жить, перелетев через черное безвременье.

Он обнял ее, целовал глаза, душистый висок, мягкие растворенные губы. Обнимал ее гибкую послушную талию, и вся накопившаяся в нем нежность, обожание, страсть, все горькое раскаяние и безнадежное ожидание нахлынули на него, и он шептал бессмысленно и счастливо:

– Нинон, как долго я к тебе шел!

И алый букет свежих роз среди пышных снегов, и огромный голубой василек, стоящий в хрустальной вазе, и голубая московская луна над резной колокольней, сиреневая полынья на Москве-реке, в которой отражается дрожащее веретено фонаря, и сизый, как голубиная грудь, каток, на котором блестят вензеля от ее коньков, и он бежит, хватая губами воздух, где только что была она, и если оттолкнуться, сверкнуть коньком, то можно взлететь к шатрам и колючим главам Василия Блаженного и скользить среди фантастических небесных цветов, где в каждом золотые тычинки, и в тычинках мохнатый черно-оранжевый шмель на краю цветущего поля с синевой далеких дубов, и он передал ей руль, и они с хохотом катили по голубому шоссе, и к обочине вышел лось, и они танцевали среди блеска и хохота вечернего праздника, и она призналась, что любит его, и они сидели в притихшем зале, куда привез свою новую постановку парижанин Жанти, и прозрачные голубые шары были подобны огромным икринкам, в которых дремали еще не рожденные люди, а потом они родились и шествовали, не касаясь земли, и розовый василек расцвел над Москвой – в том месте, где была голубая луна, и он догонял ее на катке, а она от него ускользнула, превратившись в легкую золотую букву, бегущую вокруг колокольни Ивана Великого, и он старался прочитать эту надпись, превращаясь в летучий золотой завиток. Все это переливалось, мерцало, наполняясь нестерпимым блеском, а потом взорвалось зеркальной вспышкой, которая унесла их во все концы мироздания, и мироздание было в них, и они были в мироздании, как в первый день творения.

Он лежал, закрыв глаза, и его рука сжимала ее теплые беззащитные пальцы.

– Хотел тебе сказать, существует такое умение, кажется, у тибетских монахов или арабских мистиков. Можно вернуться во времени к определенной секунде, подхватить ее, как рыбку сачком, и начать жить с этой секунды, проживая новую ветвь жизни. А ту, прежнюю, которая кажется тебе исполненной страданий, неудач и грехов, можно испепелить, кинуть в костер безвременья. Мы станем жить с той секунды, когда ты стояла у окна и касалась губами алых и белых роз, а я любовался тобой, чувствуя холодный и влажный запах цветов…