Русские снега

Красный солнечный свет через окна упирался в географическую карту и портрет Ломоносова в старой рассохшейся раме; белые шапки обеих полюсов налились ягодным соком, и лицо на портрете ожило, обрело вполне естественный румянец. Михайло Васильич с интересом следил, а не растает ли Северный Ледовитый океан, и не потекут ли его воды вниз, в зоны тундр, лесов и степей.

Катя Устьянцева окунула руку в красный световой поток.

— Клюквенная кровь, — сказала она. — Или брусничное варенье.

— Оближи, — посоветовал ей Ваня.

— Как грубо! — прошептала она. — Что за манеры! В какой семье вы воспитывались, молодой человек? Кто ваши родители?

И вот тут по красной шапке Северного полюса к Южному и по лицу Ломоносова, по его белому парику заскользили пятнышки теней — начался странный снегопад. Нелепость какая-то: на небе ни облака, солнце светит — и вдруг этот снег.

Казалось, из неподвижного, замершего воздуха возникали снежинки, удивительно крупные, словно одуванчики; они свободно витали, должно быть, во всем пространстве между небом и землей, очень медленно, почти незаметно снижаясь, каждая осмотрительно выбирала себе место для приземления. Впрочем, уже упав и почувствовав под собою земную твердь, снежинки могли подняться и кружиться вновь, как живые.

Цепляясь друг за друга, они повисали на изгородях и деревьях, как повисают перелетные рои пчел, льнули к окошкам молчаливых домов. Снеговая завеса заслонила солнце, стало хоть и не сумеречно, а как-то слепо. Бело и слепо. Из окна школы уже неразличимы стали сельская улица с колодцем-журавлём, дорога, истерзанная гусеницами тракторов и с затянутыми ледком лужами.

Снежинки скользили по оконному стеклу, и словно бы от прикосновения их странные звуки долетали в класс: обрывки музыки, голоса, что-нибудь обыденное — плач младенца, звон пилы, лягушиное кваканье… С улицы как бы дуновением ветра принесло вдруг чью-то горячую мольбу:

— Болящу ми душу… страстными навождениями исцели, Мати Божия Пречистая… и ко спасению исправи…

— Сороконожкин, твои фокусы? — прошептала Катя, оглянувшись на учительницу. — Выключи….

Это она подумала, что у него в кармане радиоприёмник. Верно, таковой носил он с собой раньше, но в нём вот уж недели две как сели батарейки, а новых где купить? Катя никогда не звала его по имени или по фамилии — только так: «Сороконожкин» или почему-то ещё «Дементий». Неостроумно, даже глупо, но уж так привыкла.

— Болящу ми душу… — прошелестело от другого окна, и голос был удивителен — исполнен страдания и мольбы.

Все это было странно, однако в школе удивлялись этому вяло, словно уже устали удивляться.

3.

Минувшим летом Катя вдруг повзрослела, то есть она обрела завораживающие признаки девичества — в голосе, во взгляде, во всей фигуре.

— Ишь, какая красавица подрастает! — говорили о ней люди посторонние.

Некоторые выражались так:

— Этот товар не залежится. Уведут!

Кажется, она сознавала, что похорошела и слово «красавица» сладко тешило её, и это сердило Ваню Сорокоумова, потому он называл её «девой» или «барышней». Он как-то очень ревниво стал воспринимать то, что ею откровенно любовались, куда бы она ни пришла.

Сильно изменился и он — это потому, что с ним минувшим летом случилось несчастье: упал с мотоцикла. Будто железная подкова с шипами раскроила его лицо, взрезав обе брови, скулы и подбородок — кто видел его впервые, именно так и думал: лошадь лягнула. По этому поводу он даже стихи сочинил.

Мне на долгую память гнедая кобыла
На лицо, как на справку, печать приложила.
Но имеет ли силу документ лица,
Если нет на ней подписи от жеребца?

Но нет, не лошадиная подкова тому виной — таково уж расположение камней в том ручье, куда он упал, сорвавшись с узкого мосточка на полной скорости.

Семь швов наложил ему на лицо хирург. Прошло несколько дней, и уж сняли те швы, а Ваня всё лежал без сознания, не открывая глаз и не произнося ни слова. Потом будто проснулся и быстро пошёл на поправку. А когда вернулся домой, прежнего Вани Сорокоумова уже не стало — словно каким-то непостижимым образом подменили его в городской больнице: и облик иной, и характер тоже: прежний был нрава веселого, а этот по-взрослому серьёзен, пугающе молчалив.

Его перестали узнавать знакомые! Самое поразительное: даже мать однажды спросила:

— Вань, да уж ты ли это? Может, подменили мне сына-то?

Он в ответ улыбнулся, мгновенно тем самым рассеяв её несерьёзное сомнение. Вот только улыбка и осталась от прежнего Вани, а то ведь и голос, и походка, и характер — всё иное стало!

Катя Устьянцева прямо-таки отшатнулась от него в испуге, и не сразу, не сразу узнала. Впрочем, это был не страх, а иное… Он ясно понял, какое отталкивающее впечатление произвёл на неё.

— У тебя такое свирепое выражение на лице, что хоть в разбойники на большую дорогу, — сказала она.

— Дельная мысль, — отозвался он хладнокровно. — Я подумаю над этим.

— Тебя, небось, и лошади теперь пугаются? — безжалостно продолжала она.