Русская жизнь-цитаты 14-21.03.2024

Одно из проявлений общего безумия в последнее время - это, конечно, претензии некоторых уехавших к оставшимся. Причем - не к тем даже, кто зигует, а к тем, кто все понимает, но не может или не хочет уехать. Между тем, свидетельства этих людей о том, что они думают и чувствуют, находясь внутри - важный документ времени. Вот лишь несколько отрывков. "Как мы живем на третий год войны? Я не знаю. Так отвечает теперь на все вопросы мой муж – большой и сильный человек, у которого раньше всегда были варианты. Теперь, в 2024-м он говорит: я не знаю. Когда все случилось, я плакала, а он планировал отъезд. Я писала в лифтах (при моем-то отношении к испорченным стенам): "Нет войне" и вешала зеленые ленточки на деревьях во дворе. Рисовала на столбах пацифики и просыпаясь, хваталась за телефон: "Может быть, все кончилось? Ну, невозможно, чтоб продолжалось, это ж не только бред и так нельзя, это против разума!" Ага. Теперь маленькая частная IT-компания, в которой работает мой муж, попала под санкции и, если все станет совсем плохо, мы не знаем, пропустят ли его через границу. Мы – нормальные люди, обычные – живем от зарплаты до зарплаты. Нам не на что уезжать, если только не продать квартиру. Если продать – значит, навсегда... Когда мы поняли, что заграницу никак – ни морально, ни материально, мы стали думать, куда бы спрятаться подальше от Москвы – хоть в тот же Мышкин или Углич, где, вроде, нет военных баз и аэродромов. В поисках домика ездили в близкие области. Но, как говорят, одна картинка сильнее тысячи слов. Кладбища вдоль дорог с рядами новых могил под флагами, а у ограды рекламные щиты: вступайте в СВО, дает ощущений больше, чем все тихие как бы улочки маленьких городков. Потом стали набирать уголовников и выживших освобождать и пошли сообщения: где кого, вернувшись в свои маленькие города и села, убили эти герои-рецидивисты. Это тоже "добавило настроения". В первый год войны мы закупали крупы и муку, гели для душа и стирки, белье нательное и постельное, заграничную йодированную соль и прокладки и беспрерывно мониторили "телеграм". Теперь мы доедаем ту гречку и разучились думать про завтрашний день. Мы не планируем ничего, кроме внезапного (когда вдруг так подступает жуть, что – только побег, а бежать больше некуда) похода в кино в маленький зал, где идут фильмы на иностранных языках с субтитрами. Кажется, что там – безопасно и никто не будет тебя долбить рекламой патриот-кино, которая была как шок, когда мы пошли на "Мастера и Маргариту" в ближайший к дому кинотеатр. Правда, сам фильм про вечную историю дал недолгое отчаянное счастье – мы это видим, мы аплодируем на титрах, мы не боимся смотреть в лица друг другу, когда выходим из зала и даже улыбаясь, как маленькие победители. Ведь нас еще не растоптали, мы выходим из своих нор и нас не полтора человека, как нам трубят пропагандисты "изо всех утюгов", а телевизор мы давно не включаем – даже канал "Культура". Все чаще боишься выходить из дома. Раз в неделю в офис – с каждым разом все труднее. Я не знаю, как это объяснить, но, кажется, что в основном все стараются быть "в себе" и как-то поджавшись, что ли – слегка начеку. Пытаюсь вспомнить, когда в трамвае или метро слышала, как молодые смеются и громко разговаривают о чем-то о своем, и не могу. "Мобилизованная нация" – наверное так это ощущается. Подобранные лица, тела настороже. Ощущение почти контролируемого страха – это мой третий год войны. Картинка перед глазами становится яркой и ты – вдруг! – ничего не боишься, только когда приносишь цветы – под стену, к камню или на мост. Теперь еще на кладбище. Только там и тогда – кладешь гвоздики к мемориалу под прицельным взглядом полицейских – и чувствуешь себя свободным и среди своих. Тех, кто рядом борется за чувство собственного достоинства так же, как и ты, цветами. И немного постоять среди своих. Для тех, кому не надо объяснять, где это и о чем – стена, камень, мост и какое кладбище. Я все еще смотрю иногда "Дождь", но уже вижу разницу между Василием Полонским, который остался здесь, и Анной Монгайт, которая тоже всегда была для меня образцом профи и интонации, но живет за границей. Я вижу отстраненность тех, кто уехал, их растерянные улыбки, когда они не знают, как реагировать на нашу будничную боль – как сегодня, когда в эфире была женщина из Белгорода, давно живущего под "градам" и дронами. Мы не привыкли. Боль есть всегда – больше или меньше, но ноет постоянно. В первые месяцы войны я ходила по Москве и мне казалось невероятным: вокруг – обычные дома, а не те разбитые, что в видео из Украины. Сейчас эти видео со всех сторон границы и, кажется, ни границ, ни сторон уже нет. Моя дочь-подросток в первые месяцы войны спрашивала: "Мама, а нас простят украинцы? А нас простит весь мир?" Тогда я говорила: "Надеюсь, что да" и каждый день переписывалась с двоюродным братом из Харькова. Потом мы с братом стали часто звонить друг другу – появился такой видео-мост и брат мне говорил, скоро все кончится, и мы вас ждем – приезжайте, переезжайте. Теперь мы изредка перекидываемся "как ты", "норм", а дочь уже не задает мне никаких вопросов, только по ночам в свои 15 лет приходит ко мне – обняться, не может уснуть". "Можно не замечать войну, если захочешь, если новости читать не будешь. Но так, конечно, не получается. Основное чувство – тревога. Обычно она в латентном состоянии, но при любом триггере повышается и на некоторое время земля может снова уйти из под ног, как 24 февраля или 21 сентября. Картаполов что-то говорит, Приднестровье просит помощи, смерть Навального – что угодно может заставить думать о том, что происходит на самом деле. Ощущения войны нет, каким оно было в первые месяцы. Всё притупилось, но "все всё понимают". Но аполитичное и атомизированное общество не готово противопоставить что-то этому кошмару. Проявления и отголоски войны постоянно попадаются в деталях, от этого нельзя спрятаться. За последние полтора года, куда бы я не летел, везде в аэропортах, особенно московских, встречаются люди в форме, которые следуют туда или обратно. Время от времени встречаются люди в форме и с протезами. Таких я видел в Москве, Петербурге и Дагестане. С ними бывают женщины и дети, вероятно, они для них герои. Парадоксально, но моя жизнь, личная и профессиональная, если закрыть глаза на войну и пандемию, с 2020 года только улучшалась. При этом я не могу планировать своё будущее. Точнее могу, но с большими рисками. Я не знаю, возможно, мы сами заслужили эти риски". Если честно, тексты в духе "как там живут "оставшиеся" кажутся пошлостью. Текст "как живут оставшиеся в Украине люди" – понятен и оправдан, их объединяет одна опасность. Оставшихся россиян никакое такое обстоятельство не объединяет. Раздражает сама попытка определить "оставшихся" как некую социальную страту, потому что это странная попытка подвести всю разношерстную социальную группу под единый знаменатель. Невозможно и непродуктивно жить каждый день, как в первый день войны. Внешне может казаться, что жизнь после начала войны по формальным признакам существенно не изменилась. Половина друзей уехала, но с оставшимися мы ходим друг к другу в гости. Ходим на работу, в кино. Смотрим развлекательный контент. Вот только концерты почти исчезли как факт по понятным причинам. По хорошим концертам из прежней жизни я, наверное, скучаю не меньше, чем по дешевым авиабилетам. На этом всякое "мы" заканчивается. "Мы" все разные. Войны нет в повседневных разговорах, но у меня на работе часто обсуждают санкции и экономические новости. Или, например, в день похорон Навального у меня была рабочая встреча, и человек, с которым мы ничего не обсуждали, в какую-то из пауз просто сказал, что в Марьино уже очереди: было здорово знать, что человек в курсе всего. После стояния в километровой очереди на Борисовское кладбище стало легче. Сказалось пресловутое "нас много": много взрослых и пожилых людей. Теперь в метро легче представить, что этот человек тоже мог быть в Марьино – и не испытывать к нему превентивной неприязни. Прилеты по Одессе, например, не обсуждают. Не пересылают в чаты, как в первые дни войны. Многие пообщались с психологами и уже давно уяснили, что думскроллинг разрушителен. Для меня лично, помимо усугубления депрессии, это было бы попыткой красоваться на фоне чужого горя "я такой неравнодушный, думаю о чужих страданиях нон-стоп". Я думаю молча. Когда на Пасху 2022 года в Одессе погибла 3-месячная девочка Кира с мамой – меня это выпотрошило изнутри. Кажется, я плакала. И чуть телефон не выронила этой зимой в метро, когда увидела, что выживший тогда отец Киры, Юрий Глодан, погиб на войне. Совсем недавно снова в Одессе от налета погибли дети, в том числе трехмесячный мальчик. У меня больше не было слез плакать. Решила, что все, что я пока могу сделать рационального – запоминать. Как выяснилось, у многих проблемы с исторической памятью и логическими цепочками. То, что многие оказались "зетнутые" – это полбеды, но когда это мои ровесники, люди 35-40 лет, которые вдруг пытаются найти оправдания происходящему – это боль. Когда это оппозиция, которая завернулась в "белые польта" и оказалась неспособна ни защитить уехавших от дискриминации, ни "оставшихся" от упреков в бездействии – тоже. Экономически жизнь пока ухудшилась не трагически. Инфляция ощутима, поехать в отпуск без кредитки опять не получится, но если рост цен не разгонится после выборов – может, и получится к новому году выйти в ноль. Мысли о переезде возникают. Представить себе классное будущее в текущей России при Путине я не могу. Поэтому надеюсь прокачать деловой разговорный английский и через полгода начинать мониторить LinkedIn в поиске вариантов. Мне 35 и, наверное, с этого года начала примеряться к мысли, что у меня, скорее всего, не будет детей. Сложно даже представлять себе материнство, когда горизонт планирования сужен и в перспективе рассматривается переезд в другую страну." " Какое будущее, дружок? Если бы меня спросили об этом в первый год войны, то ответ был бы другим. В нём сплетались бы ужас, недоумение, ощущение дурного сна, который вот сейчас оборвётся, и всё вернётся в состояние приемлемой нормальности. Реальность же такова, что человек существует в природе благодаря различным адаптивным свойствам психики. Таким образом россияне, не принявшие войну в самом начале, не принимают её и по сей день, но вынуждены свыкаться с фактом её существования и влияния на их жизнь. Альтернатива – психический срыв, ментальный надлом, деструктивное поведение, ведущее к тюремному заключению и полной гибели всерьез. Вариант эмиграции – утопический для большинства даже имеющих загранпаспорт (таковых в РФ примерно 30 процентов). Престарелые родители, домашние питомцы, отсутствие востребованных компетенций и прочее. Мои энергичные и далеко не бедные друзья, уже получив гражданство Израиля, выяснили, что никаким образом нельзя перевезти туда попугая жако, ни за какие деньги. Уехали гордые, потому что им унизительно жить в дурном изводе феодализма. Уехали реально опасающиеся за свою жизнь. Уехали дальновидные, просто, чтобы увезти отсюда детей, избавить от сомнительного удовольствия пребывания в среде гнилой архаики и профуканных перспектив к развитию. Те, кто остался, повторюсь, вынуждены приспосабливаться, замыкаясь в себе, в узком внутреннем кругу, где не так велика вероятность, что на тебя донесут. Посещение похорон убитых оппозиционеров, протестное голосование за фуфлыжного спойлера главного и единственного кандидата, всё это проходит по разряду самоуспокоения, идущего из семидесятых – "возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке". На деле же, мыслящие люди, подобно выродкам из "Обитаемого острова", как раз по одиночке и пропадают, а некоторые в неё попадают. В свете (а точнее тьме) вышеизложенного разговоры об экономике или каком-то будущем бессмысленны. Какое будущее, дружок? При этом, ну, что ж, и в Римской империи люди жили во время Нерона. И грустили весьма, и чахли, будучи высланными на берега Эвксинского понта. Жили в СССР с его гипертрофированным интернациональным долгом. В этом смысле опыт двоемыслия позднего брежневизма может послужить спасительной соломинкой для утопающего. Однако она же ломает спину верблюду. Впрочем, два брата-жреца социальной инженерии писали и об этом. Несчастный Саракш, где твой бесстрашный Максим Камеррер?"