Русская жизнь. Потребление (январь 2008)

Прославиться же в литературе Чехов не считал возможным - по многим причинам. Да хотя бы потому, что не рассчитывал в оставшиеся ему сроки написать нечто значительное, например, роман. Эстетика Чехова - отсюда, от сознания близкой смерти: делать что-нибудь, не требующее длительной работы, что успеется. «Роман - дворянское дело, мы разночинцы, нам только скворечники строить» - это, говоря по-нынешнему, отмазка.

Чехов потому еще не хотел идентифицироваться с литераторским званием, что презирал литераторов, интеллигенцию вообще. За годы работы в печати он увидел, какая это мелкая публика, какое это куцее мировоззрение. Чехов был веховец задолго до «Вех».

Отсюда агрессивный тон письма Вуколу Лаврову перед отъездом на Сахалин. Нападение, ничем не спровоцированное. Подумаешь, назвали среди «жрецов беспринципного писания». Он прекрасно знал, что все они, и он в том числе, именно такие. Сам же: «Нет общей идеи». Так и не может быть в такой жизни. И не «тосковал» он по ней, а знал, что быть такой не может. А на бунт Достоевского и Толстого не решался прежде всего потому, что видел бесполезность оного. Это было «не скромно» (о Достоевском).

Идею и подвиг предлагал Пржевальский. И главное у него было - смерть. Вдали от родины - вот что еще важно.

«Н. М. Пржевальский, умирая, просил, чтобы его похоронили на берегу озера Иссык-Куль. Умирающему Бог дал силы совершить еще один подвиг - подавить в себе чувство тоски по родной земле и отдать свою могилу пустыне.

…понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание - продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню…»

(Из некролога Пржевальскому, 1889)

Смерть в пустыне, в знакомой ему с детства степи. Степь у Чехова - образ смерти. Пейзаж его души. Цветет и благоухает - какие-нибудь две недели. А в основном - «выжженная».

Он как фельдмаршал Манштейн, который в июле 1942 года шел к февралю 43-го.

Сахалин - большая степь после малой «Степи». Главное - умереть со славой, а какая в литературе слава, среди Златовратских и Засодимских? Да и не слава, а просто: лучше умереть, как Пржевальский, чем жить, как Жан Щеглов, милый человек.

Поэтому пишет Вуколу: «Уезжаю надолго, и, может быть, не вернусь».

Некролог Пржевальскому - отречение от интеллигенции, анафема, плевок ей в лицо, пинок под зад: «…подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, онивозбуждают, утешают и облагораживают. Их личности - это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели».

Тут в негативе перечислены все интеллигентские занятия и черты.

Конечно, он помнил совсем недавнее прошлое, хоть 1881-й, месяц март. У интеллигенции было свое подвижничество. И в сахалинском проекте этот мотив - солидарности с интеллигенцией - был. Ведь поехал он не просто в Сибирь, с географическими целями, а на каторгу. Эта «коннотация» присутствовала. Но увидеть политических на Сахалине ему не пришлось. Впрочем, встретился с одним - полусумасшедшим Ювачевым, ушедшим от терроризма в мистику. (Как и другой заинтересовавший его отступник - Лев Тихомиров). Ирония в том, что это был отец будущего Даниила Хармса.

От литературы Чехову было не уйти - являлась пророчески в самых неожиданных местах.

Но пока что он призывал милость к падшим. И убедился, что занятие это в России бесполезное.

Оставалось на Сахалине сочинять водевиль «Генерал Кокет». Жаль, что не сохранился - было б больше смысла и последействия, чем от сахалинской статистики каторжников.

Сколько их ни пересчитывай, не переведутся.

Побывав на Сахалине, понял, что лучше интеллигентов в России людей, увы, нет. «Увы, Гюго», как ответил Поль Валери на вопрос, кто лучший поэт Франции. Это как у Грибоедова: декабристов он презирал, но когда их изъяли, понял, что говорить больше не с кем. Пришлось Чехову мириться с Вуколом Лавровым и описывать в письме Суворину обед в его доме: «московская смесь культурности и патриархальности».

Не так уж и мало.

Культурка, правда, была второй сорт - «Русская мысль» с Гольцевым, копченым сигом, который гонорара не прибавит, но с удовольствием даст России конституцию (письмо Маслову-Бежецкому).

И с Гольцевым помирился, даже на «ты» перешел.

Если нет конституции, то хорош даже Гольцев. Даже вуколовские переводы Сенкевича.