Русская жизнь. Первая мировая война (август 2007)

«На одной картинке изображен большой глиняный горшок. Горшок не простой: у него есть глаза, нос, рот, а вместо волос - как бы шапка из аппетитно вздувшейся, готовой перевалиться через край гречневой каши. Рядом с горшком лежит сосиска - и в то же время она и человечек, притом в военной форме. Чуть поодаль - важная, толстая человекообразная колбаса с заплывшими глазками и в остроконечной каске. Внизу текст:

На полке буфетной, лишь вечер настал,
Сосискою Венской был поднят скандал
Прижал ее с кашей Наш Русский
Горшок:
- Подвинься, сестрица, хотя на вершок!
Сосиска вскричала: - Обид не снесу! -
И кличет на помощь себе Колбасу.

На следующей открытке - продолжение этого военно-кухонного конфликта:

Расскажу я, как пошла
Русска Каша из горшка,
Хвост Сосиске залепила,
Тут она и вовсе взвыла…

А вот еще карточка. На ней под рисунком такое четверостишие:

Эх, ледащие вы все,
Далеко до наших,
Не сравниться Колбасе
С Русской Черной Кашей!

Странно, что на многих таких лубках Россия изображалась нападающей стороной. Делалось ли это для поднятия духа читателей или просто по недомыслию авторов и издателей - неизвестно. Что касается кухонно-пищевой символики этих стихов и рисунков, то сейчас она и взрослому может показаться загадочной и неясной, а тогда еще доходила до всех. Даже я, шестилетний мальчуган, отлично в ней разбирался и твердо знал: Колбаса - это Германия, Сосиска - Австрия, Ростбиф - Англия, Вдова Клико - Франция, Макароны - Италия».

К сожалению, современные исследователи лубка ничего не пишут об этой кухонной серии - нам не удалось выяснить даже имя создавшего ее художника. Впрочем, это неудивительно. В наши дни словосочетание «сатирический лубок времен Первой мировой» ассоциируется в основном с работами считавшегося футуристическим издательства «Сегодняшний лубок», которое объединило таких разных художников, как Малевич, Лентулов, Чекрыгин, Бурлюк, Маяковский и Машков. Владимир Маяковский не только сам нарисовал несколько листов, но и сочинял подписи к рисункам своих коллег:

Немец рыжий и шершавый
Разлетался над Варшавой,
Да казак Данило Дикий
Продырявил его пикой.
И ему жена Полина
Шьет штаны из цеппелина.

Шел австриец в Радзивиллы,
Да попал на бабьи вилы.
Немцы! Сильны хоша вы,
А не видеть вам Варшавы.
Лучше бы в Берлин поперли,
Все пока не перемерли.

Глядь, поглядь, уж близко Висла:
Немцев пучит - значит, кисло!

Неизвестно, нравились ли эти лубки народу, но у интеллигенции они пользовались огромным успехом. Поздней осенью 1914 года в Петрограде, а затем и в Москве прошла благотворительная выставка «Война и печать», где лубкам посвятили отдельный раздел - его почетную часть занимали работы «Современного лубка».

Любовь интеллигенции к лубку была во многом той же природы, что и культ примитивов, повсеместно установившийся в начале века. «Свежее», «дикое», «варварское» прочно вошло в моду, опрокинув все «регулярное», «классическое», «академическое», казавшееся стертым или замученным сложным культурным синтаксисом. Собственно, в этом освобождении от мертвого языка и был пафос эпохи модерна, безоглядно устремленной в будущее. Сомнительность этого пафоса осознавалась наиболее дальновидными современниками, недаром Мережковский бросил слово «одичание», но до самого одичания было все-таки далеко или, по крайней мере, казалось, что далеко. Казалось, любовь к лубку - удел тонких натур; как раскрепощенные барыни отдавались конюхам, так и освобожденные от ордера интеллигенты предались искусству конюшни: чем примитивнее, тем сложнее, чем экзотичнее, тем привычнее, чем более навозно, тем ближе к Богу.

Революция, однако, смела эти умозрения. Конюшня перестала быть экзотикой, навоз образовался повсюду. Сложный культурный язык упразднили Декретом - в буквальном смысле слова. Лубком в каком-то смысле сделалось все, а значит, лубок как таковой потерял всякую ценность. Одно дело жаждать воды в песчаной пустыне, другое - во время наводнения. Спустя много десятилетий после этого лубок попробовал воскреснуть - в поэзии Тимура Кибирова или живописи «митьков», например. Но ренессанса не случилось: понять, что «сложно», а что «примитивно», где барыня, а где конюх, бывает весьма затруднительно. Игра в одичание до сих пор неотличима от дикости, и пока это будет так, перспективы лубка останутся туманными.