Русская жизнь. Добродетели (ноябрь 2008)

Сентиментальность как род литературы требует, конечно, определенной редукции мира, такого фильтра на глазах: отмечено Лидией Гинзбург, разбирающей поздние толстовские очерки. Вот, пишет Гинзбург, Толстой дает портрет умершей прачки - и подчеркивает ее мягкие тускло-золотистые волосы, и кроткое выражение бледного лица. А другой автор, объективный, упомянул бы, допустим, ее большие красные руки или вспомнил бы, как груба бывала эта прачка, потому что кротких прачек не бывает (или уж они умирают совсем рано: профессия не располагает к душевной мягкости). Но Толстой сделал так, что нам запомнились кроткие мягкие волосы, и мы рыдаем над прачкой, и все сентименталисты мира подносят к нашим глазам именно такие линзы, чтобы самое жалкое и трогательное бесконечно укрупнилось, а все земное и пошлое отодвинулось в бесконечность. Ведь даже у героев Петрушевской есть какие-то свои радости, даже у всех этих параличных старух и их непутевых, всегда беременных дочерей; но автор этого не видит в упор. Он видит то, что так убийственно, так жарко и жалко назвал «робкой любовью», и в результате мы дергаемся, припеченные каленым железом жалости, и временами ненавидеть автора готовы за то, что он снова и снова к нам прикладывает это клеймо; но автор знает, что иначе с нами нельзя.

Собственно, только это качество - знание всех болевых точек собеседника и умение нажать лишь на некоторые, и то не до смерти, а только чтобы потревожить зажиревшую душу, - я ценю в людях больше всего и опознаю мгновенно. В сказках, которые мне рассказывала мать (и которые она рассказывает теперь внукам, тоже весьма до них охочим), всегда есть какие-нибудь этакие чудовищные детали, их хватало, чтобы я на ночь разревелся. И жена отлично это умеет, и обнаружив когда-то эту черту в ее первых рассказах, опубликованных еще в Сибири, - я влюбился сначала в эту прозу, а потом и в автора. Мне всегда хотелось несколько ее переиродить, что ли, доказать, что я могу не хуже, и потому весь первый год брака мы соревновались в выдумывании жестоких и трогательных историй, в которых рассказчик представал максимально бедным, всеми гонимым… Один раз я довел-таки ее до слез, которых она ужасно потом стеснялась. Сын благополучно перенял эту гнусную, но спасительную способность - со страшной силой изображать слабость; несколько раз он попробовал рассказывать сказки про бедного себя, чтобы не ходить на английский, - но мы ребята тертые, нас на мякине не проведешь.

Лучшие стихи на эту тему написал, конечно, Лев Лосев - человек большой сдержанности и даже холодноватости, но другой бы и не выдержал лосевской жизни, со всеми ее внутренними драмами, эмиграцией и ее последствиями. Могучее это стихотворение, короткое и опять-таки предельно простое, дало нам лучший, пожалуй, символ самой тонкой из добродетелей - гуттаперчу. Нет ничего гибче - но и ничего прочней:

Как осточертела ирония, блядь;
ах, снова бы детские книжки читать!
Сжимается сердце, как мячик,
прощай, гуттаперчивый мальчик!
«Каштанка», «Слепой музыкант», «Филиппок» -
кто их сочинитель - Толстой или Бог?
Податель Добра или Чехов?
Дадим обезьянке орехов!
Пусть крошечной ручкой она их берет,
кладет осторожно в свой крошечный рот.
Вдруг станет заглазье горячим,
не выдержим мы и заплачем.
Пусть нас попрекают сладчайшей слезой,
но зайчика жалко и волка с лисой.
Промчались враждебные смерчи,
и нету нигде гуттаперчи.

Ну как же нет! Она-то уж - никуда не девается. Смею напомнить, что написал эти стихи не какой-нибудь нежный лирик - нет, их написал человек железный, желчный, в чьей ненависти столько страсти и упорства, что куда любому современнику. «Не присягаю, Сатана, тебе служить, иди ты на!» Воистину - только тот и способен очень сильно жалеть, кто умеет очень крепко ненавидеть; и весь Некрасов такой, с его надрывом и желчью. Не знаю насчет сестер тяжести и нежности, но сестры злоба и нежность - это да, видел многократно. «Не ходят одна без другой».

Почему? Потому что каждый из нас, кому хоть раз было жалко зайчика и волка с лисой, поклялся в душе самой страшной детской клятвой ненавидеть и по мере возможности гнобить любого, кто их обидит. Потому что только тот и делает самые великие и страшные дела, кто раз в жизни пожалеет лошадку, рыжую лошадку с плачущими глазами, избитую извозчиком.

Правда, тут у Достоевского преувеличение. Старуху бы такой человек все-таки не убил. Он бы написал «Преступление и наказание» или что-нибудь вроде.

Захар Прилепин В мерчандайзеры хочу - пусть меня научат