Русская судьба, исповедь отщепенца

Доклад Хрущева на XX съезде партии читался у нас в институте на закрытом партийном собрании. Но содержание его не было секретом. Он произвел впечатление тем, что был сделан на высшем уровне и одобрен высшими партийными органами и теми конкретными данными, какие в нем приводились. Но принципиально нового он для нас ничего не содержал. Все продолжалось так, как уже наметилось до этого. Как я уже сказал, убрали лишь портреты и бюсты Сталина, запретили ссылки на его сочинения. Когда уносили огромный бюст Сталина из зала заседания института в подвал, его уронили на лестнице и разбили. Завхоз института, бывшая восторженной сталинисткой, сказала по этому поводу: "Туда ему и дорога!" У меня такого рода явления вызывали отвращение и возмущение тем, что в них проявлялись гнусные качества советского человека. Особенно противно было видеть, как бывшие сталинские холуи начали изображать из себя жертв "культа личности" и цинично использовать новую конъюнктуру в своих корыстных интересах. Это явление, как выяснилось впоследствии, стало характерным для советского человека. В горбачевские годы многие ловкачи, процветавшие при Брежневе, тоже стали изображать из себя жертв брежневизма, поскольку это оказалось чрезвычайно выгодным. В хрущевские же годы такое массовое хамелеонство было новостью.

В среде людей, с которыми мне приходилось тогда сталкиваться, ходил слух, будто зачитанный Хрущевым доклад был подготовлен еще помощником Берии, будто Берия сам собирался его зачитать, и это якобы было главной причиной того, что его убрали. Несколько лет спустя я встретил человека, который утверждал, будто этот доклад был приготовлен для самого Сталина, будто Сталин сам собирался выступить в роли освободителя от террора, который без его ведома учинили его соратники. Сейчас невозможно установить, насколько правдивы были такие слухи. Это и не важно. Важно то, что в них проявлялось убеждение в объективной предрешенности крушения легенды сталинизма и десталинизации страны.

ОПТИМИСТИЧЕСКИЕ ГОДЫ

При Хрущеве в наших кругах началась веселая, радостная и даже разгульная жизнь. Мы были молоды. Начинались первые успехи. Защищались диссертации. Печатались первые статьи и книги. Присваивались первые звания. Делались первые шаги в служебной карьере. Началась оргия банкетов. Успехи были достаточно ощутимы, чтобы создать общий оптимистичный тонус жизни. Они еще были не настолько заметны, чтобы соображения карьеры и стяжательства стали разделять нас на разные социальные категории. Так что в наших компаниях участвовали пока еще на равных правах самые различные личности: работник ЦК и известный журналист А. Бовин; будущие диссиденты и эмигранты Б. Шрагин, А. Пятигорский и Н. Коржавин (Мандель); будущий редактор журнала "Вопросы философии", помощник высшего партийного чиновника Демичева, академик и помощник Горбачева, член Политбюро ЦК КПСС И. Фролов; будущий директор Института психологии В. Давыдов; будущий известный философ Э. Ильенков, который будет членом комиссии, подготовившей судилище надо мною в Институте философии (по поводу "Зияющих высот"), будущий редактор журнала "Коммунист" Н. Биккенин; будущий помощник высокого партийного чиновника и околодиссидент Ю. Карякин; будущий скульптор и эмигрант Э. Неизвестный и многие другие лица, ставшие известными в брежневские годы. В эти годы начало свою успешную карьеру поколение всякого рода карьеристов, составивших затем интеллектуальную элиту брежневского руководства и всплывших на поверхность в горбачевские годы. Многие из них появлялись в наших кругах, наши пути пересекались в частных компаниях, на бесчисленных заседаниях, на банкетах.

Наше единство (если тут уместно это слово) определялось не какими-то общими принципами и единством цели. Ничего подобного не было изначально. Мы все с самого начала видели наши различия, знали, кто и что есть. Оно определялось просто тем, что нам приходилось сталкиваться друг с другом по работе и по сфере активности вообще, и мы испытывали друг к другу какие-то симпатии. Общая атмосфера в стране для нас была такая, что наши различия еще не разъединяли нас принципиально. Будущие сотрудники партийного аппарата еще выглядели потенциальными деятелями культуры. Актуальные сотрудники КГБ и того же партийного аппарата еще пьянствовали вместе с деятелями культуры, изображая покровителей наук и искусств. Короче говоря, начинались годы не только политического, но и идеологического, и психологического, и карьеристического либерализма. Они описаны мною в "Зияющих высотах".

Надо сказать, что отличие этих лет от сталинских было весьма ощутимым. И мы все понимали это, чувствовали это и, естественно, использовали это. Нам казалось, что пришло именно наше время стать важными фигурами если не в политической, то, по крайней мере, в идейной и культурной жизни страны.