Русская литература: страсть и власть

Может быть, применительно к «Москве», которая вся написана «капустным гекзаметром», как это назвал Набоков, это верно, но применительно к «Петербургу» – нет. Потому что «Петербург» – это книга, во-первых, с очень разнообразными инверсиями. Сам Белый писал:

В исследовании Иванова-Разумника отмечено анапестическое, насыщенное паузами строение первой редакции «Петербурга» и амфибрахичность словесной ткани второго издания в связи с изменением отношения автора к сюжету романа.

И во-вторых, это не утомительно. Мы же не говорим, что нам утомительно читать «Евгения Онегина». Как справедливо замечает тот же Сухих, «Русская проза началась двумя жанровыми монстрами: романом в стихах и поэмой в прозе». «Мертвые души» и «Евгений Онегин» стоят в начале русской литературы. И поэтому для нас естественно писать вне жанров, все интересное в жанрах давно написано. Для нас естественно создавать прозу – поэтический синтез, как в «Симфониях» Белого, – и в Северной, первой, героической, и в Симфонии второй, драматической, где достигнут музыкальный эффект за счет неравномерного, с неравными промежутками повтора некоторых фраз. Гениальная «Северная» написана в двадцать один год. Это музыкальная книга, книга, которая звучит в руках. Точно так же звучит и вторая симфония: именно эти нерегулярные повторы создают в ней странную мелодию, создают ощущение симфоническое, музыкальное; три сюжетные линии, темы переплетаются, создают симфоническое построение. Одна тема разговаривает с другой, врывается третья. Про что – неважно. Симфонию нельзя рассказать. Как замечательно однажды сказал Александр Градский: «Если бы то, о чем рассказывает музыка, можно было написать словами – музыки бы не было». И эта музыка у Белого есть и в романе. Поэтому «Петербург» – чтение прежде всего симфоническое, прежде всего музыкальное, а смысл этой книги не так уж важен.

И тем не менее он есть. Смысл этой книги – чувство обреченности, порожденное состоянием Российской империи в 1915 году. В 1905-м это состояние было не так отчетливо. Когда Белому предъявляли упрек, что он в прошлое вчитывает, вдумывает более поздние вещи, он всегда охотно соглашался и говорил: «Да мало ли там много анахронизмов. В пятом году и трамвай по Петербургу не ходил». Более того, петербуржане – знатоки города заметили, что в том районе, в котором происходит действие, нет ни одного атланта, есть кариатиды. Белый путает атлантов и кариатид, но мы ему прощаем. Ему же нужен лейтмотив бороды, бородатая маска в частности, бородатые мужики, которые промелькивают в толпе. Пусть у него стоит бородатый атлант, ему так нужно.

Сегодняшний «Петербург» – это, к сожалению, памятник самому себе, и у Белого это сказано открытым текстом. Империя Петра закончилась, ей на смену не пришел Восток. Что придет ей на смену, мы можем только догадываться. Даже сегодня это теряется во тьме. Но и в нашей участи, участи доживающих, есть свое историческое величие, и роман Белого именно о том: как ощутить это величие промозглым петербургским днем или, как говорит петербургский писатель Валерий Попов, «нашим черным днем и нашей белой ночью». Насладимся же последним прощальным ощущением того, чего не будет больше никогда.