Русская литература: страсть и власть

Иную, третью концепцию, в каком-то смысле снимающую эту дихотомию, предлагает Белый. Смысл ее в том, что Россия упирается в землю двумя копытами задними, а два передних копыта занесены над бездной; в таком положении страна неустойчива, и рано или поздно эта неустойчивая конструкция обречена рухнуть. Обречена рухнуть империя Петра, под натиском Востока должен рухнуть Запад. Прав был Леонид Долгополов, замечательный интерпретатор «Петербурга»: роман Белого написан о конце петербургского периода русской истории, это роман о конце европейского периода русской истории.

Беда только, одного все не угадали. Если бы двадцатый век, как пророчествовал Соловьев, действительно прошел под знаком Азии, это было бы полбеды. Если бы двадцатый век прошел под знаком варварского завоевания, это бы тоже ничего. Но Россия погибла не от Востока, Россия погибла от себя, от своей двойственности. Конь погиб не от варваров, он погиб от энтропии, он был погублен тем, что хуже любой диктатуры, – а именно духом распада, гнилости, вялости. И Белый о том догадывается: Николай Аполлонович сочетает в себе мрамор и лягушачью слизь, и побеждает лягушачья слизь. Соловьев думал о России слишком хорошо, Белый думал несколько трезвее, пророчество Соловьева несколько скорректировано. Петр I, носитель льда, что проникает во все поры Дудкина, во все кости дудкинского тела, побежден петербургской моросью, петербургской сыростью, петербургской гнилью.

Что еще мне кажется важным в этом романе подчеркнуть. «Петербург» имеет две редакции, это общеизвестно: так называемую большую, которая больше на треть, которая была напечатана в 1915 году в альманахе «Сирин», издаваемом купцом-меценатом Михаилом Ивановичем Терещенко, и которая сравнительно недавно вышла в серии «Литературные памятники». Так вот, в одном и том же номере «Сирина» начато печатание «Петербурга» (вступление и первые две главы) и блоковская «Роза и крест».

Первая публикация прошла почти незамеченной, и шеститысячный тираж долго оставался нераспроданным; потом роман вырезали из альманаха и сброшюровали отдельным изданием. Павел Антокольский вспоминает, что это было главное для него впечатление тогдашней литературы. Но таких, как Антокольский, было немного, книга не имела того резонанса, на который рассчитывали. Белый сдал рукопись, не перечитывая (страшно торопился), и, перечитав публикацию, остался очень недоволен. Блоку роман понравился. Он писал: «Я увидел в этой книге свою поэму», – Блок работал тогда над «Возмездием» и увидел в романе Белого то самое возмездие, которое уничтожает русский византизм, свою страшную, кондовую, избяную, толстозадую Русь.

Что касается Бориса Николаевича Бугаева, то есть Андрея Белого, он роман считал неудачей. Он написал второй вариант, вышедший в Петрограде в 1922 году в издательстве «Эпоха», потом воспроизведенный с последней правкой в 1928 году уже в Ленинграде. В этой правке Белый показал, как ловко он умеет портить собственный роман. Тем не менее вторая редакция более адекватно отвечала давнему бугаевскому замыслу – встроить в прозу поэтический ситец. Другое дело, что изобразительность Белого избыточна, его повторы гипнотизируют, это, повторю, проза не рассказывающая и даже не показывающая, а проза, вводящая в состояние. Начните читать – и вы проникнетесь состоянием Николая Аполлоновича, его страстной любовью к отцу, и ненавистью к нему, и недоверием к нему, и тем эдиповым комплексом, который заставляет его любить и ненавидеть отца. Вы проникнетесь духом города; нельзя точнее, лучше почувствовать Петербург, чем читая в главе первой подглавку «Квадраты, параллелепипеды, кубы», где ритмической прозой описаны петербургские здания, пролетающая мимо них лакированная карета. Собственно говоря, и роман начался с галлюцинаций: Белому явилась черная лакированная карета, что несется по улицам города под красным, болезненно-красным небом, которое бывает иногда по ночам при сильном освещении. Он и роман назвал «Лакированная карета», это Вячеслав Иванов заставил его переименовать книгу уже перед сдачей в печать. Этот роман, ничего не сообщая, заставляет испытать и озноб, и жажду мести. Ключевая сцена в романе – появление Николая Аполлоновича в красном домино во время маскарада, он собирается отомстить Лихутиной за измену; и это красное домино и красный фонарь кареты, говорит Белый, – два цветовых пятна на темно-серой трагифарсовой маске Петербурга. И вы испытаете эту нервную дрожь человека, который стоит на мосту, собираясь то ли сбросить сардинницу в воду, то ли броситься самому.

Вечный спор: справедливо ли было решение Белого писать всю книгу ритмической прозой. Маршак, автор довольно дельной статьи о русском модернизме, пишет:

Андрей Белый подчинил свою прозу четкому, почти стихотворному ритму. И читать эту сложную, размеренную прозу было так же утомительно, как ходить по шпалам.