Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры

А. П. Дьяконов отождествили «народ рус» со славянами, известными по описаниям византийских авторов, точнее — с антами. Это и дало основание Б. А. Рыбакову переименовать древности антов в «древности русов» (Рыбаков 1953; Рыбаков 1982), а В. В. Седову — сузить ареал этих древностей до Среднего Поднепровья, максимально приблизив их к центру будущего древнерусского государства Киеву[75]. Дальнейшая «реконструкция» истории не представляла проблемы: поскольку русь известна в Среднем Поднепровье с VI в., то, стало быть, она выстояла в борьбе с гуннским и аварским нашествием (при этом часть ее оказалась с аварами на Дунае![76]), создала могучий союз руси, полян и северян — начальной Русской земли и т. д. вплоть до образования древнерусского государства.

Естественно, направление такой «реконструкции» целиком зависело от общей точки зрения исследователя: адепты славянского происхождения руси не выходили за пределы Среднего Поднепровья или выводили оттуда русь. «Евразиец» Г. В. Вернадский (а до него — Д. И. Иловайский), настаивавший на особом значении иранских («асских») связей антов, помещал неких «росов» — тоже иранцев по происхождению — в Приазовье, где искал исконную «Приазовскую Русь» среди роксоланов и прочих иранских племен (Вернадский 1996. С. 172 и сл.; см. также Введение). При этом еще П. Н. Милюков (1993. С. 396) отказывал в доверии средневековым авторам, свидетельствующим о многочисленности и могуществе антов, отмечая господство кочевников в областях, отводимых антам, и исчезновение антов в источниках после 602 г. «Широкий антский союз… вообще не успел создаться», — писал Милюков. Этот скепсис разделяется исследователями, отрицающими славянскую принадлежность приписываемой антам пеньковской культуры.

Решающим, однако, является обращение к контексту источника, который игнорировали исследователи, обнаружившие вожделенное сочетание нескольких букв в имени народа, напоминающее имя русь[77]. Сирийский автор пополняет традиционное описание народов, данное еще Клавдием Птолемеем, и помещает за Каспийскими воротами к северу от Кавказа «в гуннских пределах» народы «анвар, себир, бургар, алан, куртаргар, авар, хасар» и др.[78] «Эти 13 народов, — пишет он, — живут в палатках, существуют мясом скота и рыб, дикими зверьми и оружием. Вглубь от них [живет] народ амазраты и люди-псы, на запад и на север от них [живут] амазонки, женщины с одной грудью; они живут сами по себе и воюют с оружием и на конях. Мужчин среди них не находится, но если желают прижить, то они отправляются мирно к народам по соседству с их землей и общаются с ними около месяца и возвращаются в свою землю… Соседний с ними народ ерос (рос, рус, согласно Пигулевской. — В. П.), мужчины с огромными конечностями, у которых нет оружия и которых не могут носить кони из-за их конечностей. Дальше на восток у северных краев еще три черных народа» (Пигулевская 1941. С. 165–166).

Совершенно очевидно, что этот пассаж делится на две части — этнографическое описание, опирающееся на реальные известия, полученные, по сообщению самого автора, от пленных, попавших в «гуннские пределы», и традиционное мифологизированное описание народов-монстров на краю ойкумены (см. подборку переведенных латинских текстов: Горелов 2004); среди последних оказывается и «народ рус».

Конечно, эта традиция, свойственная еще мифологической картине мира, противопоставляющей освоенную территорию, «свой мир», космос окружающему, потенциально враждебному, хаотическому, населенному чудовищами, и в трансформированном виде унаследованная раннегеографическими и историческими описаниями, была хорошо известна и исследователям сирийской хроники. Упоминания фантастических существ — карликов-амазратов, песьеглавцев (в греческой традиции — кинокефалы), амазонок — в античных источниках, начиная, по крайней мере, с Геродота, приводятся этими исследователями при комментировании текста Захарии Ритора. Почему же контекст, в котором оказывается «исторический» народ рус, не настораживает их?

Дело здесь, видимо, в тенденции, не изжитой еще в исторической науке и характерной, прежде всего, для представителей так называемой исторической школы, согласно которой цель историка — обнаружение соответствий в данных источника (фольклорного и даже мифологического) тем конкретным фактам, которые имеются в распоряжении исследователя, или просто его общей концепции. В данном случае хватило одного этникона, напоминающего имя русь. Этой тенденции соответствует и деформирующий взгляд на источники — будь то хроника или эпос, — содержание которых должно в более или менее завуалированной форме отражать те же реальные факты. Таким образом, игнорируется собственный взгляд на мир древнего историка. Это, естественно, заслоняет логику самого исторического повествования.