Русь и Орда

— Вестимо так! Сколько веревку ни вей, а конец будет!

— Вот на той веревке в Орду и пойдешь!

— И то краше, нежели тут зарежут. С Орды и утечь можно!

— Чего еще тут спорить! Надобно сделать, как царь хочет: пустить его в город, только без войска, и чтобы никаких грабежей!

Из всех этих речей и отдельных выкриков архимандриту Симеону, который в этот решающий час молчаливо был признан за старшего, стало ясно, что большинство склоняется к тому, чтобы принять условия Тохтамыша. Выждав минуту затишья, он сказал:

— Добро, братья, вы свое молвили. Послушаем теперь, что князь-воевода скажет. Ему последнее слово, и слову его наибольшая вага.

Князь Остей, вначале взявшийся за оборону Москвы с большим жаром, теперь уже и сам был не рад, что ввязался в это дело. Со стороны простого народа он привык встречать только слепое повиновение, и этот храбрый, но мятежный московский люд был ему непонятен. Заставить его подчиниться своей единой воле князь не сумел, может быть, по молодости лет, а может, потому, что сам он не был русским. События развивались явно не так, как он хотел, и теперь ему казалось, что при подобном самоуправстве народа и отсутствии порядка город все равно обречен. И потому он промолвил:

— Если бы я имел хоть малую надежду удержать Москву, я бы первый сказал: давайте, братья, еще стоять! Но чем обороняться-то? Нет у нас боле ни огневого зелья, ни смолы, ни стрел, скоро начнется и голод, а помощи, как видно, ждать неоткуда. Два либо три приступа мы, может, еще и отобьем, а потом все одно нас татары сломят и тогда уж не дадут пощады ни людям, ни городу. Так, по мне, лучше отворить им ворота сегодня и положиться на ханское милосердие!

— А будет ли оно, это милосердие, или то лишь обман пустой? — спросил один из старост, прерывая тягостное молчание, последовавшее за словами князя Остея.

— Чай, слыхал ты, что нижегородские князья-то баили? — сказал гость Олферьев. — Ведь они не басурманы, а свои, православные люди, — ужели же можем уподозрить их в столь великом грехе, что лжею своею захотели бы целый город христианский отдать на погибель?

— Такоже и я мыслю, — промолвил архимандрит. — Но все же, для верности, стребуем с них, чтобы на правде своей крест поцеловали. Так что же, братья? Стало быть, все согласны рядиться с татарами?

— А что сделаешь? Выше пупа не сиганешь! — раздались голоса. — Согласны, ежели нету иного спасения! Иди, отче, говори с послами, только требуй с них именем Бога, чтобы все было без обману, а наипаче, чтобы поганые город не грабили и не полоняли людей!

— Эх, не надо бы, братцы, — сокрушенно промолвил Игнашка Постник. — Пожалеете вы об этом, да поздно будет!

* * *

— Ну как, Москва, что сказать хану-то? — крикнул снизу уже начинавший терять терпение князь Василий Нижегородский, когда над воротами снова появилась городская старшина.

— Сейчас услышишь, — ответил со стены архимандрит Симеон. — Но прежде того, заклинаю вас именем Бога живаго и силою всех святынь Его, во граде нашем сущих, — молвите правду: нет ли какой хитрости или обману в том, что вы привезли? И ежели покоримся мы воле великого хана, крепко ли будет его царское слово в том, что не велит он своим татарам грабить Москву и губить наших людей?

— Ужели стали бы мы, русские князья, обманывать для басурманов своих православных христиан? — воскликнул князь Семен. — Верьте нам, братья, хотим вам блага и истину говорим, как перед Богом: никого не тронут татары, ежели вы добром отворите великому хану ворота и встретите его с честью и с покорностью!

— Поклянитесь в том оба, на святом кресте!

— Экий ты, отче, недовер! — с досадою сказал князь Семен. — Ну изволь, коли хочешь. Глядите все: на том, что правду вам сказал, крест Господен целую! — с этими словами он расстегнул на груди кафтан, вынул золотой нательный крестик и приложил его к губам. Князь Василий молча последовал его примеру.

— Добро, князи, коли так, мы вам верим. Но помните: ежели что худое случится, — неискупен ваш грех перед Богом, и токмо одни вы ответите на Страшном Его суде за поруганные святыни московские и за погубленные христианские животы. Отдаем себя и город наш на милость его пресветлого величества хана Тохтамыша и покоряемся его царской воле!

— Ну, вот и слава Христу, что вразумил Он вас своею премудростью, — с облегчением ответил князь Семен. — А то зря загубили бы и Москву, и столько людей! Как же сказать-то хану, когда ему ворота отворите?

— Отворить нам недолго, — сказал архимандрит, — да ведь ежели все исполнить по ханской воле и приготовить ему достойную встречу, на то надобно время. Скажи хану, к шести пополудни пускай жалует: будем готовы и встретим его с честию и с дарами.

Глава 23