Русь и Орда

Держался он с достоинством, но без надменности — не так, как обычно держали себя на Руси ханские послы. В беседы ни с кем не вступал, лишь изредка перекидывался со своими спутниками короткими фразами по-татарски. Однажды зашел в лавку искуснейшего московского бронника [184] Ивашки Чагая, выбрал наилучший тончайшей работы юшман [185], по-русски спросил, сколько стоит, и заплатил сполна, не торгуясь, хотя Ивашка и заломил с него цену вдвое большую против обычной.

Вечерами, говорили слуги Посольского двора, иной раз сидел он подолгу у горящего светца и писал что-то в небольшую тетрадь, которую хранил в зеленой сафьяновой сумке, расшитой золотою битью [186].

Обо всем этом тотчас докладывали Дмитрию. Если бы татарин вел себя вызывающе и чем-либо проявлял свое нетерпение, молодой государь, в котором много еще оставалось неизжитого юношеского задору, вероятно, заставил бы его ожидать дольше. Но скромное поведение посла его обезоруживало, и вечером четвертого дня он через окольничего Кутузова объявил Карач-мурзе, что назавтра его примет.

Не сомневаясь в том, что посол приехал требовать уплаты дани, Дмитрий прикинул в уме, чем можно укрепить ханское терпение, а одновременно и ослабить опасность, всегда грозившую Москве со стороны Орды. Раньше у его предшественников был для этого только один путь: выражение полной покорности и беспрекословное повиновение. Теперь же, когда Орду раздирали внутренние неурядицы и у хана не было прежней уверенности в несокрушимой силе своего оружия, несравненно правильнее было показать ему свою растущую мощь.

«Силу мою его посол уже видел, — думал Дмитрий. — Небось втайне все глаза обмозолил о наши новые стены! Пусть теперь поглядит да расскажет своему хану, как русский государь живет и как ему служат». И он решил поразить Карач-мурзу внушительностью своего приема.

Чтобы посол не подумал, что ему устраивают особо торжественную встречу, никакого воинского наряда в тот день ко дворцу поставлено не было: лишь, как обычно, стояли у крыльца два парных стража в красных кафтанах и с копьями в руках да два другие с саблями наголо, у дверей Думной палаты, где был назначен прием.

Эта палата представляла собой просторный, почти квадратный зал с четырьмя резными деревянными колоннами посредине и с рядом высоких стрельчатых окон, выходящих на площадь. Его стены сверху донизу были облицованы большими четырехугольными щитами из мореного дуба, изукрашенными по краям вычурной резьбой, а местами закрыты драгоценными тканями и узорчатыми бухарскими коврами, поверх которых было развешано всевозможное оружие. Выше человеческого роста, в середине каждого щита висело золотое или серебряное блюдо тонкой чеканной работы. Внизу, вдоль стен, тянулся ряд широких, покрытых коврами скамей, на которых разместилось человек сорок московских бояр, все в богатых, шитых золотом и жемчугом ферезеях [187], надетых поверх шелковых либо легких, заморского сукна кафтанов.

Прямо против входа, под большим образом святого Георгия Победоносца в усыпанном драгоценными камнями окладе, на невысоком, крытом парчой помосте стоял резной деревянный трон с полукруглой спинкой и подлокотниками, выложенными золотом и слоновой костью. На троне сидел Дмитрий Иванович, великий князь Московский и всея Руси, в сверкающем самоцветами парадном облачении, в бармах и отороченной собольим мехом Мономаховой шапке, украшенной крупными голубыми бриллиантами и увенчанной золотым крестом.

Лицо Дмитрия, которому он тщетно силился придать величие и каменную неподвижность, было зло и нахмурено: в этом неудобном, тяжелом облачении ему было нестерпимо жарко, тело чесалось, пот выступал на лбу крупными каплями, противной щекочущей струйкой сбегал по спине, между лопаток.

Справа от него в деревянном кресле, очень похожем на трон, но без золотых украшений и без подножки, сидел в черной шелковой рясе и в белом клобуке митрополит Алексей, а слева, в таком же кресле, серпуховский князь Владимир Андреевич в расшитом золотом белом атласном кафтане.

Позади этой группы, охватывая ее полумесяцем, неподвижно стояли двенадцать воинов-великанов, один к одному, как родные братья, — все в одинаковых стальных кольчугах с посеребренными зерцалами [188] и в шлемах-шишаках, — опоясанные тяжелыми богатырскими мечами. Сбоку, шагах в пяти от кресла митрополита, стоял одетый в черное молодой еще человек — княжеский толмач Ачкасов.

Оглядев в последний раз палату и находившихся в ней людей, Дмитрий отрывисто приказал:

— Ввести татарина!

Окольничий Кутузов, стоявший у входа, низко поклонился великому князю и тотчас вышел. Минуту спустя двери распахнулись на обе половинки, и в палату вошел ханский посол в узорчатом восточном халате, подпоясанном шелковым кушаком, в зеленых сафьяновых сапогах с загнутыми кверху носками и в круглой, приплюснутой сверху меховой шапке. На боку его висела татарская сабля в черных с золотом ножнах.