Русь (Часть 3)

Все как-то вдруг затихли.

- Вот так их и надо! - говорили одни.

- Мало. Надо бы отчет с него потребовать, - говорили другие. - А то покричали, а он завтра опять за то же, будет на нас ездить.

- Ладно, когда-нибудь после, сейчас связываться не хочется. Что с нахалами разговари-вать!

Настроение Общества определилось ясно; здесь были два ярких течения: одно патриоти-ческое, готовое стать на защиту престижа родины и жаждавшее, чтобы государь выразился в ожидавшемся всеми ответе в тоне, достойном великой России. Другое, состоявшее из людей, враждебных всяким патриотическим чувствам, переносило вопрос в сторону порабощения своего собственного народа и повторяло, что рано освобождать других, когда сами под игом абсолютизма. Только Федюков остался, как всегда, вне всяких групп.

Он сказал: "В принципе я не признаю войны, но я доволен, что надвигается катастрофа, душа моя жаждет ее. Ибо только она смоет все ничтожное и освежит душу от окружающего застоя".

Все заседание прошло в дебатах о событиях. О своих делах никто не вспомнил. И, кроме того, казалось неудобным и скучным говорить о чем-то узко своем, когда готовятся, быть может, страшные события.

Все невольно заметили отсутствие на заседании двух людей - Валентина Елагина и Мите-ньки Воейкова. Они столько времени занимали общественное внимание, что всем показалось странным, как в такой ответственный момент их здесь нет.

V

Валентин в последнее время был молчалив и мрачен. Подействовала ли на него отдаленная гроза надвигающихся событий или что-нибудь другое, но, как только кончились поездки с Митенькой Воейковым, он засел дома и никуда не показывался.

Большую часть дня он лежал на диване, читал классиков, пил портвейн из тонкого стакан-чика и задумчиво курил трубку. В самую жару, когда в саду и в поле висел над землей полуден-ный зной и гудели на окнах мухи, он уходил на реку и, раздевшись, по целым часам лежал на песке под солнцем, глядя в мглистое от зноя небо.

Как будто с окончанием переездов окончилась его настоящая жизнь.

Когда у него спрашивали, как обстоит дело с поездкой на Урал, Валентин говорил, что она отложена на неопределенное время.

Что же касается Дмитрия Ильича Воейкова, то о нем он ничего не мог сообщить, так как тот после совершившегося в нем нового переворота, - как говорил Валентин, - совершенно исчез с горизонта, и было положительно неизвестно, где он и что намерен предпринять.

Сам Валентин, как всегда, был замкнут и ни с кем не говорил о своем душевном состоянии, уклоняясь от бесед на эту тему.

Если же кто-нибудь настойчиво вызывал его на разговор, то он ограничивался, по своему обыкновению, сказанными вскользь фразами, по которым даже нельзя было судить, серьезно он говорит или шутит.

С кем он говорил более или менее серьезно, так это с Ольгой Петровной. С ней у него уста-новились странные отношения. Никто не знал, было ли что-нибудь у него с нею или нет. Всем было трудно себе представить, чтобы ничего не было, так как Валентин, казалось, был близок со всеми женщинами.

С очевидностью это было трудно установить, потому что видимых признаков этого никогда не было, так как Валентин не ухаживал ни за одной женщиной в обычном смысле этого слова. Он так просто подходил к женщине, как будто она была уже давно для него своя.

И столько в нем было простоты и непонятной, как бы не сознающей себя власти, что каж-дой женщине это казалось вполне законно, и притом такие отношения влекли их благодаря новизне и необычности.

Но Валентин никогда не злоупотреблял своей властью, не стремился к женщине больше, чем она к нему. И когда в следующее свидание она, приготовившись его помучить и выдержать после его первой победы, ждала услышать от него просьбы и признания, - никаких просьб и признаний со стороны Валентина не было.

Он только в этих случаях иногда, положив ей руку на плечо, спрашивал полувнимательно, полурассеянно:

- Ты что, нездорова, что ли?

И притом таким тоном, который всякой женщине показывал, что она уже его, вся его. И что он даже не замечает всей тонкости игры, какая была для него приготовлена. Что лучше уж говорить прямо начистоту, потому что было очевидно, что ей потерять его труднее, чем ему - ее. Он, может быть, даже и не заметил бы этой потери для себя.

Все они знали, что он пьет, ездит, ничего не делает, и в то же время чувствовали, что он головой выше других известных им мужчин. Это убеждение было упрямее всех фактов.

В самом деле, что говорят факты о Валентине?

Ровно ничего. Что он сделал замечательного? Ничего. Отличался ли он красотой, красноре-чием? Нет, ничем не отличался.

Но все они знали, что Валентин - это единственный, который стоит перед ними как неразгаданная тайна, никого не повторяющий, никого к себе в глубину не допускающий.

И что он, быть может, знает то, чего не дано знать другим.