Руны Вещего Олега

Запечалилась я, загоревала. Гляжу на пару неразлучную, Гордея и Белокрылицу, и слёзы мне их застят, и всё вокруг через те слёзы горькие расплывается. Вечером услышала я, как отец матери речёт:

– Завтра к празднику Купальскому приготовишь чего из гусятины, я сию парочку рано утром зарежу, не дело это, что гусыни бесплодные яйца несут, надо будет другого гусака у соседей выменять.

Мне кровь-руда в чело ударила, затрясло всю от озноба непонятного, еле дождалась, пока в доме заснули все. Вышла я под звёздное небо тихонько, и к гусям в сарай. Дверь настежь отворила, а ночь лунная, только облака порой набегают. Гордей вначале шум начал поднимать, как учуял, что кто-то приближается, да я голос подала, уговаривать его принялась не шуметь. Узнал он меня, затих. Я же Мати-Мокошу просить стала, чтоб выглянула она из-за туч и посветила мне. Услышала, видно, Мокошь, раздвинула на время облака и узрела я, что посреди гусиного стада стоит Гордей, а к нему, как всегда, Белокрылица прильнула. Я к ним, плачу и рассказываю всё, как есть, утираю слёзы кулаком, а они всё катятся. Потом, чую, поняли меня птицы, присмирели и пуще друг к другу прижались, будто перед смертью хотели вместе побыть ещё немного. И такая от них мне печаль и тоска смертная передалась, такая жалость накатила, что схватила я Белокрылицу на руки, она-то полегче Гордея будет, и понесла её вон, хоть мне и тяжко было большую птицу нести. Гордей, конечно, следом засеменил, а я по дороге их прошу только об одном, чтоб не шумели. А они словно понимают, и гусыня не вырывается даже, притаилась, и только через руку свою чую, как сердце её тревожно бьётся. Не помню даже как, но пробежала я в темноте к ручью нашему, который потом в Десну впадает, и отпустила гусей, пусть плывут, куда захотят. Но они то ли испугались, то ли с непривычки, ведь дальше ручья и не ходили никогда, – не уплывают.

Взяла я тогда прутик тонкий и давай их гнать да приговаривать, чтобы они плыли подальше и людям более в руки не попадались. С трудом отогнала их, войдя в воду почти по пояс, пока не пропали они в темноте. Постояла, послушала и пошла домой, дрожа не то от холода, не то от страха: что же теперь будет?

А поутру услышала я сквозь сон переполох: отец ругал собак, что проворонили они гусей, что он их, лодырей и бездельников, не будет больше кормить, а отходит палкой. Вскочила я, за собак вступилась и рассказала сгоряча всё, как было, что это я Гордея с Белокрылицей на волю отпустила. Разгневался отец и побил меня. Не сильно побил, а отшлёпал, и рыдала я более от обиды, чем от боли. А к вечеру стало худо мне, свалилась с ног от нежданной слабости, и ни есть, ни пить не хотела и тряслась от озноба-лихоманки. Меня укутали, мёдом через силу напоили, думали, к утру лепше станет, ан нет, ещё хуже. Позвали Ведающую Матерь, что всю нашу весь лечила, она оком зорким поглядела на всех, растерянных и печальных, меня оглядела, пощупала и молвила строго:

– Хвори телесной в ней нет никакой, токмо душевная.

– За что же боги Великие нас наказали? – изумился отец.

– Ты на Великих богов свои мелкие огрехи не вешай! – ещё строже молвила ведунья, нахмурив брови. – Им в Ирии более делать нечего, как ваши неправые деянья считать. Пойдёмте-ка побеседуем, – обратилась она к родителям.

– Прости, мать, – провожая ведунью, неожиданно покорно проговорил мой обычно гордый и уверенный в себе отец. – Понял я свою провину, прости.

– Меня просить нечего, проси прощения у той, кого обидел неразумно, тогда и немощь отступит. – И ведунья ушла, напоив меня каким-то горьким снадобьем.

Отец потом присел ко мне на ложе и впервые за всю мою короткую жизнь попросил прощения.

– Нарушил я, дочка, древний обычай, который многие уже позабыли. Издавна превыше всего почитали пращуры святость Любви, из которой Мир родился, и все люди в том числе. Вот видишь, и я забыл о мудрости предков, прости меня, и пусть те птицы священные Гордей и Белокрылица меня тоже простят, – рёк отец, и очи его отчего-то сияли чудным блеском.

– Они не держат на тебя зла, они счастливы вдвоём, – прошептала я.

Отец погладил меня по голове, а потом крепко обнял.

– Пусть будут счастливы и они, и мы, и ты, моя чудная Снежанка!

На душе у меня стало так легко и светло, что я почувствовала и запомнила это на всю жизнь. Я уснула уже здоровым сном, и всю ночь мне снились волшебные птицы, не только Гордей с Белокрылицей, но и лебеди, и ещё какие-то чудные птахи из небесного Ирия, где они все вместе летали и пели, перемежаясь с цветами и звёздами.

Я была счастлива, на следующий день поднялась как ни в чём не бывало. И мне казалось, что всё вокруг тоже светилось радостью.

На празднике Купалы Ведающая Мать подошла ко мне, погладила по голове и тихо молвила:

– Знаешь ли, детка, что на тебе печать Мокоши? Сердце у тебя доброе да чуткое, таким Матерь не каждого одаривает, знать, рано иль поздно, да быть тебе в услужении самой Великой Богине Доли…