Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Вся правда известна, конечно, одному богу. И все же госпоже Марии не терпелось увидеть, как потускнеют наряды жены Куцуя.

Они сделали все, как задумали, но ничего особенного не проведали. После этого вернулись в корчму, обсуждая свои догадки, и Витория не мешкая села на коня и отправилась с сыном в горы.

Талые ручьи иссякли, дорога высыхала. Тихо шелестел ветвями еловый бор, овеянный легкой дымкой. На солнечных полянах просохшая земля зарастала зеленым ковром. В палой листве на краю оврага Витория увидела белые колокольчики. Спешившись, сорвала несколько стебельков и подняла к солнцу. Она увидела голубое небо, вдохнула запахи чащобы.

Зажав под мышкой узду, она шла по тропинке у дороги. Пронизанное солнцем тело ощутило робкую радость жизни. Ему бы петь, цвести, но оно вяло, никло, подобно колокольчикам на ее ладони.

Собака вдруг заскулила. Видно, тоже просилась на волю.

— Отпусти ее, сынок, — чутко отозвалась женщина.

Парень соскочил на землю и расстегнул ошейник. Но пес не потехи ради просился на волю. Он бегал, задрав морду к солнцу, и изредка пытался словно чихнуть. Скалился, сопел, упорно принюхиваясь.

Так они ехали от одного места к другому. Наверху сделали привал. Пес сидел, поджавши хвост, внимательно, точно человек, оглядывал овраги. Тоже, видать, любовался красотой мира. Георгицэ следил за ним и, смеясь, взглядом указал на него матери.

— Что ж, — серьезно заметила горянка, — тварь, а тоже посмотреть охота.

Когда они спустились ко второму мосту, по дороге в Сабасу, пес остановился, тревожно озираясь, ни с того ни с сего кинулся с лаем к коням, норовя укусить за морды.

— Не пойму, что с ним сегодня приключилось, — в недоумении проговорил Георгицэ. — И утром, когда я его запер в амбаре господина Василиу, он рвался с ошейника и рычал. Грозно, будто гром вдалеке.

— Это было сегодня?

— Сегодня. И успокоился только после того, как корчма опустела. А теперь, вижу, опять на него нашло.

— Сделаем привал, посмотрим, что с ним.

Собака оставила в покое коней и подбежала к людям. Потом, обойдя каменный парапет моста, спустилась в овраг. Дошла до сверкающей на солнце свежей пажити и снова повернула на дорогу. Кинувшись к Георгицэ, вцепилась в край его кожушка. Парень отбросил ее ногой. Поскуливая, псина опять вернулась по своему следу в расселину.

— Слушай, сынок, — сказала Витория. — Привяжи коня к березе, как делаю я. И спустись в овраг за собакой. Вчера вечером, когда мы тут поднимались, она тоже подала знак. Но тогда она была привязана.

— А чего я там не видал? Голая крутизна, никакой тропинки.

— А я говорю, спустись. Слышишь, собака лает. Значит, что-то нашла.

Щеки у нее внезапно разрумянились, глаза засверкали. Георгицэ сразу все понял. Обойдя каменный парапет, он заскользил по крутому скату. Женщина нагнулась, заглядывая в пропасть. Георгицэ спускался медленно по склону, сбивая мелкие камни. Собаки не было видно: только из глубин расселины доносился ее лай.

Потом Витория увидела, как парень, выпрямившись, заходит за выступ берега. И тут же донесся до нее его отчаянный крик. Теперь она точно знала, что он там увидел: подобрав подол юбки, она скатилась по крутизне вслед за сыном. В висках стучало; под злое тявканье собаки она кинулась в глубину оврага. Георгицэ стоял, прикрыв глаза согнутой в локте рукой. На земле белели кости, мокрые хрящи. Тут же вразброс лежали ботфорты, сумка, кожаный пояс, дымчатая смушковая кэчула Некифора Липана. Это он лежал там, обглоданный зверьем. Немного поодаль под деревянным седлом и поклажей лежал скелет коня, тоже начисто обглоданный.

Женщина испустила скорбный крик:

— Георгицэ!

Парень вздрогнул, повернулся к ней. Но она звала другого, мертвого. Опустившись на колени, она собрала кости, отдельно — вещи. Череп был пробит чеканом.

XIII